Литкин снял пожар. Перевел объектив на близкие мрачные глаза Басаева, отразившие перламутр пожара.
— Русские пришли на Кавказ, разрушили общий дом, изуродовали жизнь народов. Они закупорили животворящую матку и остановили развитие мира. Они подключили огненную энергию Кавказа к своим чахлым пространствам, ленивому населению, сонной тусклой истории. Если бы не было Кавказа, не было бы русской культуры. Не было бы Пушкина, Лермонтова, Толстого. Если бы мы были свободны, у нас самих был бы Толстой и Пушкин. Русские напитали нашей горячей кровью холодные души своих поэтов, и мир узнал, что есть русские. Они держат в плену Кавказ, отбирают слова у наших стихов и песен, узоры у наших ковров и оружия, выдают за свои…
Они проезжали парк, изглоданный артналетом. Среди черных расщепленных деревьев одно горело, все, от корней до изогнутых корявых ветвей, словно было пропитано нефтью. Напоминало танкиста, выпрыгнувшего из подбитого танка, превращенного в факел. Остальные деревья молча стояли вокруг, смотрели, как горит одно из них, окруженное сферой огня.
— Чеченцы взяли на себя бремя восстановить кавказский дом. Изгнать русских с благодатного Кавказа обратно на их болота, моховые кочки, в гнилые холодные тундры. Вывести из плена изнуренные народы, показать им солнце. Объяснить им, куда текут их реки, дует их ветер. Какие древние имена носят звезды над их головами, как называются на древнем языке цветы и травы у них под ногами. Мы победим в этой войне, ибо действуем в соответствии с волей Бога, в том направлении, куда смотрят глаза всех народов Кавказа, куда неотвратимо движется история мира…
Впереди открылась темная площадь, над которой непрерывно, как светляки в ночном саду, мерцали трассеры, вспышки, туманные пятна и проблески. Шел ночной бой, и казалось, в темноте взад-вперед перекатывают огромную пустую бочку. Пинают ее, и она катится, мятая, гулко громыхая и подскакивая. В морозной черноте неба загорелось туманное зарево. Приблизилось, прянуло вниз, косое, пламенное, как метеор. Врезалось в город, и там, где оно коснулось каменной громады дома, образовался слепящий шар света, туманный огненный одуванчик, в котором расплавились и исчезли все жесткие очертания и контуры. Одуванчик держался секунду. Превратился в красную сжимающуюся сердцевину, в густую, чернее, чем ночь, пустоту, в которую улетело и кануло пространство площади, соседние дома, окрестные фонари и деревья. Реактивный рокот этой исчезающей земной материи дохнул в стекла джипа, колыхнул тяжелую машину.
Литкин успел заснять вакуумный взрыв крупнокалиберного огнемета и близкое, словно отлитое из горячего серебра, жуткое, как оплавленная маска, лицо Басаева.
— Русские проиграли, и мы их накажем. Они больше не способны удерживать империю. Их президенты пьяницы, министры воры, их военные и разведчики у нас на содержании, выдают секреты, продают за деньги новейшее оружие. Их женщины питают к ним отвращение, не рожают от них детей, ищут случая лечь с нами в постель. Они проиграли сто лет назад, но их спас кавказец Иосиф Сталин, научил работать и воевать. Но они забыли его уроки, и им время уйти. В день нашей победы я проведу через разрушенный Грозный их пленных солдат и генералов, их писателей и священников. За бэтээром, на котором я буду сидеть, пойдут на стальном тросе их президент и патриарх. Наши вдовы и сироты будут кидать в них камни…
Они ехали вдоль улицы, над которой висела оранжевая осветительная бомба, качалась, как волшебный мерцающий плод. В ее мертвенном свете были ясно видны шершавые обгорелые стены, остов подбитого танка и статуя женщины, без рук, с исколотым пулями лицом, с черной безрукой тенью на белом снегу. Литкин перевел объектив с шевелящихся губ Басаева на танк с опущенной пушкой, на женщину, у которой из рук вышибло снарядом младенца.
— Чечня — благодатное место. У нас есть нефть, которую можно прямо из земли заливать в баки самолетов. У нас есть земля, которая родит хлеб и виноград. У нас есть реки с чистейшей горной водой, сладкой и душистой. У нас есть небо, на котором звезды сложились своим орнаментом в знак Бога. Мы, чеченцы, после победы отложим в сторону гранатометы и автоматы, извлечем из пашни фугасы и мины и построим здесь рай. И тогда взамен уничтоженного, сгоревшего Грозного с неба опустится новый город, с дворцами, мечетями, парками. Он уже есть, построен, существует на небе. Ждет, когда мы победим, чтобы опуститься на землю…
Впереди, на улице, озаренной осветительной бомбой, среди воронок, наполненных тьмой, среди обломков, обведенных тенью, лежало мертвое тело. Не видно было лица, бесформенно, вяло вытянулись руки и ноги. Водитель хотел объехать, но мешали рытвина, оставленная бомбой, и отвалившийся обломок стены. Джип проехал по мертвецу. Тупо, стукнув о кости, подскочили колеса. Телекамера дрогнула, потеряла лицо Басаева. Литкин ощутил затылком толчок, несколько секунд снимал пустоту.
Басаев умолк, вдавился в сиденье. Литкин понял, что синхрон закончен. Уставил камеру в стекло, снимал город. Грозный казался безлюдным, словно враждующие люди убили друг друга и воевать продолжали здания. Кидали друг в друга огромные, свистящие в небе головни. Рушили одно на другое каменные хрустящие стены. Сшибались в рукопашной кирпичными лбами. Было жутко смотреть на сражение ночных великанов, один из которых выдирал из земли бетонные ноги, оставляя дымящий котлован, и бежал во тьму, сдирая с головы рыжие горящие космы, а другой вдруг тяжко подпрыгивал, вырастал, а потом разваливался на куски, словно его раскалывали надвое колуном. Из него излетал стон боли, истекала огненная душа, и он рушился в скрежетании поломанных дымящих костей.
Литкин отснял кассету. Заменил на новую. Спрятал драгоценную запись, которая потрясет благополучных парижан своей жестокой босхианской красотой. Он, маленький, немощный репортер, страшащийся смерти, в работе и творчестве преодолевал свой страх и немощь. Становился огромным и всемогущим. Истреблял этот город мановением хрупкой стеклянной камеры. Заваливал на спину каменные громады, вырывал из их глазниц красные выпученные глаза.
Они подъехали к плоскому, похожему на склад строению. Из темноты вышла охрана, настороженно держа автоматы. Одноглазый Махмуд мягко вывалился из машины, прихватив на плечо пенал огнемета.
— Жди в машине, — приказал Басаев Литкину, который порывался увязаться за ними, и тот послушно остался. Устроился поудобнее в бархатном теплом сумраке, экономя силы, ибо еще предстояла трудная ночная работа — участие в допросе пленных.
Следуя за бегущим пятном фонарика, Басаев вошел в здание, спустился по сырым неосвещенным ступеням в подвал и оказался в теплом, озаренном лампами пространстве, где размещался цех по производству героина, последний, еще не упраздненный, работавший у самой линии фронта. Шершавые бетонные стены были аккуратно побелены. Висел ичкерийский зеленый флаг с лежащим остроухим волком. Цилиндрический хромированный реактор светился индикаторами и приборами. Свет играл на трубках из нержавеющей стали, на стеклянных сосудах и колбах. Мягко шумели форсунки, впрыскивающие топливо в сушилку, и пахло чем-то напоминающим сладкий жмых, легкий душистый дым, высыхающую на солнце траву. У реактора, у сушилки, за длинным столом, в разных углах большой комнаты работал десяток людей. Все разом оставили свои дела и работы, когда вошел Басаев. Повернули к нему настороженные лица с одинаковым выражением тревоги, покорности, безропотного послушания.
