Басаев выслушивал командующих фронтами, стараясь угадать их сокровенные мысли, невысказанные слова. Знал их всех, управляя их характерами, страстями и самолюбиями. Сталкивал их и ссорил до такой степени, что они направляли друг на друга оружие. Мирил, вовлекая в кровавую борьбу с неприятелем, побуждая их силой, деньгами, личным мужеством, к которому они ревновали, которым восхищались.
Признавали его превосходство, подчиняясь его неколебимой жестокой воле, упрятанной, как в бурку, в медлительную речь, спокойные ленивые взгляды, неторопливые плавные жесты. Он знал, кто чего стоит в мирное и военное время. Кто может предать, польстившись на чины и на деньги. Кто, однажды поклявшись в дружбе, умрет за нее под пыткой. Ведал их тайные пороки и слабости, их связи с агентурой врага, счета в зарубежных банках, имена их жен и любовниц, хитросплетение родовых отношений. В эту зимнюю ночь, среди горящего города, сидя за поминальным столом, он всех их любил. Над каждым из них сквозь копоть и гарь пожарищ, в бездонной чудной лазури витал белоснежный город. И если здесь им суждено разлучиться, пасть от осколка и пули, то там, среди бирюзовых мечетей и золотых куполов, под сенью вечнозеленых деревьев, им уготована встреча. Они сядут за длинный стол в легких чистых одеждах, и Илияс, над чьей могилой горят две поминальные свечи, поставит перед ними глиняное блюдо с плодами.
— Теперь, когда я узнал положение на фронтах и убедился в стойкости ваших отрядов, уверился в вашей готовности воевать до конца, хочу задать вам вопрос. Продолжить ли нам оборону, оставляя под развалинами цвет наших людей, показывая миру пример героизма и стойкости. Или уйти, чтобы русские на раскаленных развалинах Грозного жарили свои трупы, а мы соединились с нашими братьями в Аргунском ущелье, пополнили боеприпасы и продовольствие и в Ведено и Шатое обрушили на головы русских снежные лавины и оползни.
Командиры молчали, подставляли пиалы под огромный цветастый чайник, который вносил однорукий Рустам, брат погребенного Илияса. И каждый, подставляя пиалу, придерживал чайник за изогнутый носик, помогая Рустаму.
Первым заговорил Леча, чье бескровное, с выцветшими губами лицо напоминало пыльное зеркало, в которое заглянула смерть. Он был именит своим родством с убитым Дудаевым. Его звезда закатилась после того, как русская авиационная ракета поймала в ночи слабый импульс радиотелефона и взорвала в поле первого президента Ичкерии. Говорили, что Леча пал духом, предчувствует смерть. Послал голубиную почту жене в Ингушетию с просьбой, не дожидаясь его, уехать в Турцию.
— В моем отряде, Шамиль, половина раненых и больных. Мы еще удерживаем рубежи, спрямляем линию фронта. Но может случиться, что число раненых превысит число сражающихся и некого будет ставить на место погибших. Если есть возможность уйти, если, собравшись вместе, мы прорвем кольцо русских, не надо откладывать. Русские по громкоговорителям объявили амнистию. Мы соберем своих раненых и выпустим их к русским. Они получат медицинскую помощь, сберегут свои жизни, а потом вернутся в наши ряды. Мы же уйдем, сохранив для сражений свои отборные силы.
— Мир смотрит на нас! Каждый день в Париже, в Нью-Йорке и в Лондоне люди включают телевизор и смотрят, как мы на развалинах Грозного, на фоне сожженных русских танков, поставив ноги на головы мертвых русских собак, кричим «Аллах акбар!». Мир восхищается нами и ненавидит Москву! Мы должны оставаться здесь, пока этим жалким московским трусам не прикажут сильные люди Америки и они, как в прошлую войну, начнут искать в горах Масхадова. Примут его подобострастно в золоченом кремлевском дворце. Мы близки к победе! Останемся в Грозном, Шамиль! — Артистичный Ахмет с шелковым бантом на шее поднял вверх чистую белую ладонь. Блеснула золотая цепь на запястье. От взмаха качнулся воздух, пахнуло тонким дорогим одеколоном, и Басаев вспомнил, как Ахмет на зеленой поляне ставил на колени связанного вертолетчика, приближал к его голове тяжелый пистолет и после выстрела на светлом древесном стволе кровенели щепки. — Я останусь здесь, Шамиль! Наша столица священна. Отсюда, из Грозного, самый короткий путь к победе и самый короткий путь в рай.
— Я думаю, пора прорываться. Пощупать фланги полков. Послать разведгруппы. И на прорыв. Мы сделали что хотели. Показали миру варварство русских и героизм чеченцев. Сюда, на эти развалины, будут ездить делегации из всех стран мира и проклинать московских убийц. А мы уйдем на равнину. Растворимся в селах, малыми группами станем громить русские посты и колонны. Мы устроили им ад в Грозном. Устроим ад на каждой тропе и дороге. Они перестанут строить у себя в России дома и заводы. Будут строить одни морги. — Руслан повернул к свету расчесанную золотистую бороду, и казалось, по струйкам бороды, как по золотым трубочкам, льется ненависть. — Мы пойдем в Россию и растворимся в диаспоре. Станем взрывать нефтепроводы и мосты, электростанции и плотины. Мы будем убивать их политиков, писателей и священников. На кремлевской стене зеленой краской мы напишем слово «джихад». И когда мы захватим атомную станцию где-нибудь в окрестностях Москвы, я хочу посмотреть, как побегут из их столицы голосящие бабы и сопливые выблядки за Урал, куда их не загнал Адольф Гитлер.
Они говорили каждый в меру своего ума и храбрости. Он выслушивал их с благосклонностью и вниманием. Думал при этом, какое направление выбрать для прорыва среди развалин и ржавых заводских корпусов. Кто из них пойдет в разведгруппе, исследуя проходы в минных полях. Кто двинет на флангах, отвлекая русских ложным маневром. Он принял решение и теперь незаметно и вкрадчиво навязывал его остальным. Хотел, чтобы им казалось, будто они сами делают выбор, а он, командующий, только выполняет их коллективную волю.
На пороге, нарушая их военный совет, показался одноглазый охранник Махмуд. Держал в руках трубку радиотелефона, и все его огромное неуклюжее тело выражало виноватое смущение и почтительность. Басаев недовольно повел бровью, отсылая его назад.
— Звонит Москва, Шамиль!.. Говорит позывной Алмаз!..
Испытав моментальное волнение, Басаев принял трубку и услышал из глубины пространств, словно из горловины Вселенной, удвоенный мембранным эхом знакомый, чуть заикающийся голос Магната. Их связывали запутанные и неясные отношения дружбы, взаимного недоверия, проверенная на огромных деньгах и политике верность, ожидаемое с обеих сторон вероломство. Их держало вместе совпадение финансовых и нефтяных интересов, тайная договоренность, из которой проистекала нынешняя война, их будущая совместная победа. Магната — в Москве, его, Басаева, — на Кавказе.
Голос дрожал и блеял, словно в мироздании среди звезд паслась черная глазастая овца, изрекающая человеческие слова.
— Здравствуй, дорогой брат!.. («Брат… Брат…» — вторило эхо.) Долго не могу говорить… («Говорить… Говорить…» — дрожала мембрана Вселенной.) Очень высокие люди, твои друзья, полагают, что ты должен уйти из Грозного… («Грозного… Грозного…» — гудел голос в гулком кувшине пространств.) Ты нам нужен живой, а не мертвый… («Мертвый… Мертвый…» — вещала черная овца мироздания.) Тебя найдет человек и покажет коридор для прохода… («Хода… Хода…» — дразнил невидимый пересмешник.) Ты понял меня, Шамиль?..
