— Отец, скажи, почему нас всегда предают?.. На той войне предавали генералы, политики… Кто предаст на этой войне?.. Ради чего воюем?.. Опять не дадут добить Басаева?.. Опять уйдет безнаказанно?.. Солдаты спрашивают — ради банкиров воюем?.. Опять Басаев уйдет из-под носа?.. — Сын торопился использовать краткое свидание с отцом, чтобы тот объяснил и наставил. Чтобы догадки и страхи, посещавшие его в редкие перерывы между боями, не сложились в унылую безысходность. Чтобы ярость, заставлявшая ползти вперед по кирпичам и по трупам, имела бы своим завершением праведную, осмысленную победу, послужившую измученной Родине. Чтобы война, на которой свирепо разрушался прекрасный город, послужила наконец прекращению русских страданий. — На днях завезли на передовую газету… Опять нам в спину журналюги стреляют… Скажи, кто завозит в войска пропаганду врага?..
— Всей правды и я не знаю, — ответил полковник, не чувствуя себя мудрее сына, испытывая, как и он, мучительные подозрения и страхи, которые бродили в войсках, как темные глухие течения. В генеральских кунгах и солдатских палатках, в штабах и медсанбатах, в частях, штурмующих Грозный, и в тех, что долбили камни горных ущелий, — ползли невнятные слухи, что и эту войну остановят. Москве не нужна победа. В кремлевских палатах сидят агенты Масхадова. В министерствах и банках работают люди Басаева. Кровь и потери нужны для того, чтобы нефть, пропитавшая зеленой пахучей гущей землю Чечни, близкая, как грунтовые воды, перешла из одних рук в другие. Чтобы нефтяная труба пролегла по маршруту, по которому движутся корпуса и бригады, горят и взрываются танки, вертолеты пикируют на непокорные села и в ночи, умирая от потери крови, ползет потерявший ногу спецназовец. — Мы должны здесь, сынок, обыграть предателей. Добить Басаева раньше, чем успеют банкиры. Мы должны выстоять с тобою, сынок… А уж я тебе обещаю, что Басаев от нас не уйдет!.. Покажу тебе его плешивую голову в эмалированном тазу!..
— Я выдержу, отец, не волнуйся… Обещаю… Спасибо тебе…
Елка в новогодней избе. Влажно-зеленые ветки касаются темных венцов. Теплые дуновения от печки колеблют воздух. Покачивается у вершины серебряный стеклянный петух. Сын чистит мандарин, кладет на стол оранжевую глянцевитую корку. Пряный сладкий дух, янтарные прозрачные дольки. В глазах сына переливаются елка, горящая на столе свеча, светящийся оранжевый плод. Жена подняла стеклянную рюмочку с вишневой наливкой. «За нас!.. За наше счастье!..» Они выходят в зимнюю ночь. Сад в голубых сугробах. Хрупкие очертания яблонь. Чуть заметный след пробежавшего зайца. Он зажигает бенгальский огонь, отдает сыну. Тот, страшась и ликуя, поднимает лучистую сверкающую звезду, от которой на снегах трепещет невесомый прозрачный свет, переливается сосулька на крыше, прозрачная тень ложится от снежной бабы. «Звезда Вифлеемская», — говорит жена, глядя на лучистый пучок. А ему хочется, чтобы звезда не сгорала, бенгальский огонь бесконечно сыпал в ночь свой шелестящий ворох, стеклянно мерцали ветки промерзших яблонь, счастье их не кончалось, оставались неразлучны под этой детской чудной звездой.
— Ты спрашиваешь, за что мы воюем? — Сын не спрашивал, но полковник чувствовал этот безмолвный сыновний вопрос, который многократно задавал себе сам. — Не за банкиров с их алмазными перстнями… Не за прихоть политиков, которые на наших костях добывают себе власть… Не за нефть, которую гонят за рубеж олигархи, а в русских домах мороз… Воюем за отдаленную, будущую, постоянно у нас отнимаемую победу… — Он умолк, не уверенный, время ли ему говорить об этом в сумрачном взорванном доме, среди едкого зловонья и гари, в которую превращался огромный город, разрушаемый их руками. — Так уж устроена наша история, а другой не дано. Каждый век Россия в кровавых боях одерживает великую победу, сохраняет свой русский путь. И каждый раз эту победу выхватывают, превращают нас в груду обломков, хотят смахнуть с земли, вымести вон из истории… Минувший век был веком русской победы, когда мы под водительством Сталина отбились от страшного врага. Под Волоколамском со штыками бежали на немецкие танки, а потом намотали на свои гусеницы все дороги Европы, а на стенах рейхстага есть имя твоего деда — «Пушков»… И прежний, царский век был веком русской победы, когда сами сожгли Москву, положили на Бородинском поле половину армии, а потом разбили походные шатры в Булонском лесу и на Елисейских Полях…
Сегодня Россия снова разгромлена, враг в Кремле, в русских душах уныние, предатели гонят нас в пустоту, называют нас быдлом. И снова, тебе и мне, предстоит одержать Русскую Победу. Сделать наступающий век Русским веком… Здесь, в Грозном, мы должны победить. Русский солдат должен снова поверить в себя. Народ должен поверить в русского солдата и генерала. Россия должна поверить в армию… Мы выстоим, сынок, разгромим подонков, которые на посмешище миру выставляют отрезанные русские головы… Сегодня по Сунже плыл цветной эмалированный таз… В такой я положу голову Шамиля Басаева… По берегу, по снегу бежали раненые собаки… Я заставлю бандитов уползать по снегу, оставляя кровавый след… По реке плыла молодая утопленница… Мы воскресим Россию, она встанет и пойдет по водам, как Богородица… — Он умолк, боясь употребить неправильные, слишком напыщенные слова, которые не вмещали в себя его ненависть, ярость и страсть. Бродившие в нем угрюмые мысли сменялись озарениями и бог весть откуда берущимися словами любви, которые гасли среди бесконечных военных трудов, ночных допросов, радиоперехватов, боев. — Помнишь, сынок, как ты учил «Бородино»? Как читал наизусть нам с матерью?
— Помню, конечно…
В горячей белой печи догорают малиновые сочные угли. В стакане тает принесенная из сада сосулька, голубая, мерцающая, с вмороженным светом звезд. Сын в ночной рубашке поставил босые ноги в мякоть кровати, откинул кудрявую голову, декламирует Лермонтова. С теми же интонациями, восклицаниями, с какими учила мать, не понимая всех слов, видя, как восторгаются им, веря в вещий смысл произносимых стихов. «Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам…» Венцы в стене черно-золотые, тяжелые. В потолке глазастые фиолетовые сучки. Снаружи в мягких сугробах прозрачный морозный сад. Голос сына тонок, певуч, он путает слова, перескакивает с рифмы на рифму. «И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой…» И такое острое чувство любви к жене и сыну, благодарность старой деревенской избе, окружившей их своими сучьями, темными трещинами, тесными голубыми оконцами, из которых виден зимний застывший сад. Так хочется продлить их единение, близость, оставаться втроем неразлучно. Он смотрит на жену, желая угадать на ее белом большом лице то же чувство. Лицо ее все в слезах.
— Прошу, сын, живи… — Полковник страстно, почти умоляюще потянулся к сыну, касаясь плечом его сильного молодого плеча. — Есть план, утвержденный командованием… На твоем участке нужно усилить удары… Еще несколько дней боев… Мы должны живыми вернуться домой… У нас есть мать… Мы к ней приедем весной, когда яблони зацветут… Уберем с тобой сад, побелим деревья, спалим старые листья… Вынесем стол под яблони… Мать принесет самовар… Будем втроем чаевничать в нашем райском саду под розовыми цветами… — Так и будет, отец… — Сын чувствовал прикосновение отцовского сухого плеча. — Я тебе благодарен… По твоему совету я стал офицером… Мать меня прочила в учителя, а я пошел за тобой… Одержим Русскую Победу и вернемся в наш райский сад… Ты за меня не волнуйся…
