— Русские солдаты!.. — продолжал металлически блеять старик, выдувая свой сип из желтого ядовитого сосуда. — Я гарантирую вам гуманное обращение со стороны чеченских властей, э-э-э… Я лично доставлю вас к самолету, и вы улетите в Россию, сохраняя честь и достоинство воинов… Сложите оружие!.. Выходите!.. Не проливайте кровь!..
Кудрявцев почувствовал, как взорвалась в нем жаркая душная ненависть, словно он натолкнулся лицом на раскаленную стальную плиту.
Он прижал картонный рупор к губам. Направил раструб в расколотое окно. Закричал, вдувая в площадь всю свою ненависть:
— Ты, козел вонючий!.. Педераст!.. Чеченская подстилка!.. Уйди, сука!.. Убери свою трехцветную половую тряпку, повесь ее в своей сучьей думе!.. Или я расшибу твою тухлую башку из «калашникова»!.. Скотина, тебя на фонаре вздернут!.. Через десять секунд, если ты не закроешь свою вонючую пасть, стреляю!.. Раз!.. Два!.. Три!..
Он увидел, как чеченцы схватили депутата за шиворот и втянули под укрытие кузова. Оттуда, из-за сырого брезента, еще некоторое время хрипел и посвистывал мегафон.
— Сука!.. Шкура продажная!.. — повторял Кудрявцев, чувствуя, как пот залил лицо и волосы прилипли ко лбу. — Педераст!..
Сидел на стуле, испытывал страшную опустошенность и усталость. Автомат подрагивал на коленях, и он отрешенно повторял: «Где войска, вашу мать!»
Недолго белая площадь, исчерканная цепочками следов, оставалась пустынной. Из туманных проулков показались люди. Плотно сбитые, казавшиеся издали ватагой подвыпивших, обнявшихся гуляк, медленно, путаясь ногами, приближались. Кудрявцев всматривался, ожидая новых испытаний. Площадь по-прежнему являла собой арену, на которую выходила очередная группа артистов. А они у грязных подоконников были зрителями. Артисты со сцены были готовы стрелять в зрительный зал, по ложам, а оттуда, из-за немытых стекол, в ответ в них полетят автоматные очереди и гранаты.
Люди приближались. Над их головами трепетал белый флаг. Только что мимо окна пронесли трехцветное полотнище, за которым последовала его ненависть и тоска. Теперь же колыхалась грязно-белая тряпица, и от нее исходила угроза, сулящая все ту же тоску и ненависть.
Люди надвигались. Кудрявцев мог их теперь различить и понять, почему они двигались медленной тесной гурьбой. Одна часть их была в армейской форме, в серо-зеленых брюках, комбинезонах, бушлатах, в танковых шлемах или с непокрытыми головами. У одного был перевязан лоб, у другого перемотана шея. Руки их были заложены за спину, и, шагая, они мешали друг другу, словно их связывала веревка.
Среди них находились вооруженные чеченцы в куртках и шапочках, прикрывались пленными, управляли их нестройным движением. Кудрявцев издали узнал Исмаила, его большую косматую голову. Это он держал белый флаг, покачивал им в сыром воздухе. Среди пленных, по мере того как они приближались, среди их серых размытых лиц одно показалось Кудрявцеву знакомым. Он напряженно, остро всматривался, упирая в подоконник цевье автомата.
Гурьба связанных, тяжело бредущих людей с наклоненными телами и вытянутыми шеями напоминала бурлаков, которые впряглись в ремни и тянули по перекатам и мелям непомерный груз. Среди бурлаков, упиравшихся в землю ногами, Кудрявцев узнал комбрига. Не того, чисто выбритого и румяного, с маленькими дерзкими усиками над розовой губой, когда утром вышел из кунга и, сладко потягиваясь, пошевеливал упитанными плечами, из-за которых сочно блеснуло овальное зеркало. Комбриг был в растерзанном комбинезоне, без шапки, его темные усики казались грязными мазками копоти, одутловатое лицо было обведено снизу неопрятной щетиной. Даже издали было видно, что это лицо несимметрично. Одна половина распухла, и под узким заплывшим глазом чернел синяк. Комбриг шел, покачиваясь, и его тело, еще недавно холеное, тяготевшее к удобствам и наслаждениям, к вкусной еде и женщинам, источавшее здоровье и запах дорогого одеколона, теперь страдало при каждом шаге, и он совершал над собой усилие.
Вся группа приблизилась к грузовику, и те, кто прятался за кузовом, вышли и схоронились за спинами пленных, которые, построенные лицом к дому, стояли, заложив руки за спину, и смотрели на окна.
— Под наши пули их выставили? — не понимая, спросил Чиж.
— Крикните им в трубу, товарищ капитан, чтобы легли, а мы по чеченцам врежем!
— Погоди, — сказал Кудрявцев, продолжая вглядываться в пленных, надеясь узнать среди них солдат и офицеров своей роты. Но те, что окружали комбрига, были незнакомы, прапорщики и солдаты из других батальонов и рот.
Вооруженные чеченцы прятались за спинами пленных. Там же укрывался депутат со своим трехцветным флагом. И Исмаил, в чьих руках оказался желтый, ярко отсвечивающий мегафон.
— Эй, мужики! — раздался бодрый голос Исмаила, пропитанный металлическим хрустом и шелестом, словно был завернут в фольгу. — Давайте решим по-доброму!.. Выходи по одному, клади оружие на снег!.. Жизнь гарантирую, клянусь Аллахом!.. Отправим вас домой с Красным Крестом!.. Депутат возьмет ваши письма, передаст родным, что вы живы!..
Он говорил, чуть коверкая по-кавказски слова, менял ударения. Но эти неправильности могли быть результатом мембранных искажений. Желтый мегафон был выставлен между головами двух пленных, и они, оглушенные резкими звуками, отстраняли головы в разные стороны. Виднелся бронзовый лоб Исмаила, его смоляные волосы.
— Мы, воины чеченской армии, воюем только с вооруженными врагами!.. Вы видели, что мы сделали с вашими танками, которые пришли давить наших детей и женщин!.. Но безоружным мы сохраняем жизнь!.. Здесь находится командир вашей бригады!.. Он хочет сказать, чтобы вы сдавались!
Исмаил опустил мегафон, стал за спиной комбрига и выставил перед его лицом желтый пузырь. Руки комбрига оставались связанными. Нижнюю половину лица заслонял мегафон, и Кудрявцев видел его растрепанные волосы и заплывший, окруженный кровоподтеком глаз.
Кудрявцев старался понять, какая жестокая неумолимая логика соединяет того комбрига, что вчера в натопленной генеральской палатке не вступился за начальника штаба, предрекавшего разгром бригады, с этим, сегодняшним, скрученным грубой веревкой. Тот, вчерашний, позволил разъяренному генералу оскорбить офицера, не рискнул навлечь на себя начальственный гнев, искусился на полковничье звание, на поездку в Москву, поступление в академию, подальше от гиблых проселков, вонючих нужников, заляпанной грязью брони. Нынешний, жестоко избитый, позорно потерявший бригаду, стоял среди врагов, слушая их победные крики.
Комбриг молчал. Исмаил сзади толкнул его. От сильного толчка грузное тело комбрига качнулось вперед. Он сипло закашлялся, задышал в микрофон:
— Прошу назваться, кто, в каком составе находится в доме…
Он умолк, было слышно, как каркают вороны. А у Кудрявцева тоска и бессилие. За что ему такое? Где тот бой, к которому его готовили? Объясняли тактику обороны и наступления, виды вооружения, приемы борьбы. Где долгожданный обещанный бой, в котором он проверит волю и разум, храбрость офицера, использует мощь вверенного ему оружия, сокрушит организацию и волю противника. Вместо этого боя — не имеющее объяснения побоище, резня в ночном палисаднике, сидение в холодном доме, подстреленный Филя, разорванный гранатой «профессор» и комбриг, униженный, сломленный, уговаривает Кудрявцева сдаться.
