— А как же я полечу без него в Ниццу? — с деланым изумлением произнес телеведущий. — Ведь мы собирались с тобой провести уикенд на Средиземном море, на твоей замечательной яхте. Нам потребуется лот.
— О Ницце пока забудь. Тебе предстоит кровавая работа. Купи несколько резиновых перчаток. Снимешь скальп с мэра и распотрошишь эту мерзкую кривоногую жабу, которая корчит из себя великого международника и разведчика, а на самом деле есть не более чем горбачевский пакет с отбросами брежневской эпохи.
— А еще христианин!.. А еще крестился!.. Ты беспощаден к врагам, как древний иудей!..
— Ведь это, кажется, ты сказал: «На иудейских войнах пленных не берут!»… В борьбе, которую мы ведем, не может быть пленных. Ты воин, ты рыцарь. Твой соперник силен, но он слабей и трусливей тебя. Его вислые усы банковского клерка меркнут перед твоим белоснежным волчьим оскалом. Загрызи его! — Это была шутка, но сказанная таким холодным и жестоким голосом, что телеведущий внимательно посмотрел на своего властного друга. — И еще!.. Сделай упор на Чечню!.. Русский солдат в Чечне!.. Русский офицер в Чечне!.. Русский генерал!.. Победа русского оружия над коварными и жалкими горцами!.. И конечно, прямая связь с нашим избранником… Его лицо, его слова, его твердая воля покончить с мерзавцами!.. На этом он победит на выборах… На этом он останется в полной от нас зависимости!
— Ты уверен, что он не сорвется с поводка, когда выиграет выборы? Такие, как он, не любят сохранять прежние обременительные связи.
— Нет, — таинственно улыбнулся Парусинский, взглянув на алмаз, сверкавший своими бездонными переливами. — У меня есть средство держать его рядом с собой еще долгие, долгие годы.
Из леса с колокольным перезвоном выскочили саночки. Мохнатая лошадка кидала из ноздрей букеты пара. Сидящий в санях мужчина с опозданием убрал руку с собольего воротника сидящей с ним молодой женщины.
— А эти, по-моему, успели и на малом кругу, — рассмеялся телеведущий, щуря на седоков свои кошачьи глаза. — Посмотри, она на ходу расстегивается!
И они разошлись, похлопав друг друга по плечу.
На втором этаже виллы, в прохладных, бархатно-сумеречных апартаментах находилась домашняя картинная галерея, где красовались озаренные мягким светом работы современного московского авангарда. Здесь Парусинский нашел театрального режиссера, чей театр, самый модный и посещаемый в столице, был символом прогрессивной интеллигенции, в расположении которой столь нуждался Парусинский.
Режиссер был мал ростом, головаст, с крепким властным носом, маленьким, косо проведенным ртом и вечно хмурым взглядом, который теперь он обратил к картине, где белесый рыбий скелет плыл сквозь космос, словно последнее свидетельство существовавшей некогда жизни, и звездные миры, его окружавшие, были похожи на горстки костной муки. Они оказались рядом и некоторое время молчали. И если бы кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, ему бы показалось, что большая белка встретилась с молчаливым печальным дятлом, обитателем сумрачного бора.
— Ваш последний спектакль грандиозен, — сказал Парусинский, позволив режиссеру всласть налюбоваться рыбьим скелетом. — Вы превзошли самого себя… Эта огромная, во всю сцену, прялка, которая символизирует судьбу, и старуха в валенках, управляющая колесом судьбы!.. Это придает каждой, самой малой сцене значение фатума… Справедливо говорят, вы — Мейерхольд наших дней.
— Вы правильно угадали главную метафору спектакля, — ответил режиссер, не возражая против сравнения с Мейерхольдом. — Она мне явилась во сне.
— После выборов президента мы сделаем все, чтобы ваш театр перешел из разряда главного театра Москвы в ранг главного театра страны. Я хотел вас просить провести в стенах вашего театра собрание творческой интеллигенции в поддержку нашего избранника.
Режиссер не ответил, сжал маленький, криво посаженный рот, наклонил по-птичьи нос и в этой позе перешел к соседней картине, на которой католический монах в капюшоне стоял посреди лунного пейзажа с кратерами и тенями. Минуту-другую оба молча любовались загадочным францисканцем, оказавшимся на Луне. Затем режиссер произнес:
— Не могу не поделиться с вами моими тревогами. С большим огорчением наблюдаю начавшуюся распрю в среде творческой либеральной интеллигенции. Поначалу мне казалось, что это обычная борьба честолюбий, карьер, стремление одних быть ближе к солнцу, чем другие. Потом я увидел, что одни наши влиятельные, пользующиеся безупречной репутацией магнаты ссорятся с другими, не менее достойными и влиятельными. И утягивают в свою ссору интеллигенцию. Значит, в основе этой вражды художников и философов лежит конкурентная борьба банкиров и промышленников. Однако теперь я вижу, что разлом проходит еще глубже. Особенно это заметно теперь, когда в период предвыборной кампании начали стрелять друг в друга из всех калибров. — Они стояли втроем: Парусинский, режиссер и монах. Все трое отбрасывали длинные тени на безводное белесое дно Моря Дождей. — Не могли бы вы, один из главных участников схватки, объяснить мне природу этих столкновений, которые раздирают наш еще недавно дружный еврейский мир.
— А вас не удивляет, — Парусинский взял режиссера под локоть, отводя от лунного пейзажа с монахом, — не удивляет, что та же распря охватила все мировое еврейство? В Израиле, где евреи убивают друг друга. В Америке, где негры, приняв ислам, начинают обвинять евреев в работорговле. В Европе, где еврейское сообщество все громче начинает говорить о германском антисемитизме. Мы здесь, в России, только часть общего раскола в еврействе.
— Ну, я не думаю… Так глубоко не смотрю… Вчера мы все были дружны, а сегодня вы хотите посадить своего вчерашнего друга в тюрьму.
— Как, впрочем, и он меня. Этот вчерашний друг потому и вчерашний, что сегодня выражает устаревшую и вредную концепцию мирового еврейства, которой мы здесь, в России, и там, в Израиле и Америке, даем бой.
— В чем же ваш новый взгляд?
Они подошли к картине, где огромный толсторукий мужик нес на плечах красную лошадь. Мужик и лошадь были плоские, без глаз. По плечам мужика стекали красные ручьи, и казалось, что он несет освежеванную, окровавленную тушу. Картина явно пародировала «Купание красного коня» Петрова-Водкина, намекая на ужасный исход всей «красной утопии».
— Сегодня мировое еврейство напоминает пчелиный улей, который роится, выделяет из себя новую матку. — Парусинский еще минуту назад колебался, пускаться ли в длинные теоретические рассуждения или просто посулить режиссеру мощные государственные субсидии в случае, если тот поддержит на выборах желаемую кандидатуру. Решил не скупиться на откровения, ибо слишком влиятелен был шагающий рядом птицеподобный человек, слишком знатная роль отводилась ему в дальнейшем. — Сегодня крупнейшие идеологи еврейства приходят к выводу, что Америка больше не может быть опорной страной для мировой еврейской общины. Слишком велика черная опасность, велика угроза антиеврейского взрыва. Пессимисты пророчат Америке распад в середине этого века, по крайней мере на три конфедеративных государства. Израиль без поддержки Америки, в арабском окружении, кончает свой краткий век. Франция, на которую указывают как на страну, возможную для перемещения центра, слишком близка к Германии, слишком вероятен германский реванш. Россия — вот та страна, которую мы выберем для перенесения мирового еврейского центра.
