— Первый, я — Арби!.. У меня все чисто!.. — был ответ.
Басаев сделал неверный шаг, споткнулся о шпалу и едва не упал, выронив рацию. Одноглазый Махмуд метнулся в сторону, углядел в снегу маленький черный прибор. Гибко нагнулся, сдувая жарким собачьим дыханием снег с рации. Протянул ее командиру.
Это была плохая примета. Басаев шел, испытывая дурное предчувствие. Война приучила его верить в приметы. Посылала ему навстречу множество явных и неявных знамений. Предупреждала о своих намерениях, прежде чем послать разящую пулеметную очередь, или взорвать его машину, или истребить из засады лучшую часть отряда. Война вела с ним честную игру, окружая его бесчисленными иероглифами, возвещавшими об исходе боев, о числе потерь, о поведении противника. Он знал и любил войну, как земледелец любит весеннюю пахоту и осенний сбор урожая. Подобно земледельцу, читавшему по закатам, лунным кольцам, полетам птиц неписаную книгу природы, он по крохотным, неприметным иероглифам читал развернутую перед ним книгу войны, вписывая в нее свои победы и подвиги.
Он шагал, чувствуя ушиб колена, успокаивая себя тем, что споткнулся не на левую, а на правую ногу, и неприятности, которые его ожидают, не будут роковыми. Оглянулся, отыскивая в сомкнутых рядах русского сапера, — голова русского колыхалась, заслоняемая могучими плечами Махмуда, который преданно и зорко мерцал своим единственным, всевидящим оком. Тревога не проходила, и возникло внезапное чувство, что он обманут. Его поставили на эту колею, с которой не дают сойти, прочертили его путь по бумажной карте, и он как заколдованный ведет за собой свою армию, не зная куда. Армия, доверяясь ему, послушно и преданно ступает за ним след в след, и он ее ведет на гибель. Эта мысль, как взрыв, поразила его. Он был готов остановиться, подозвать к себе других командиров, поделиться своим звериным предчувствием. Развернуть колонну и, путая маршрут, направить ее иным путем. Или возвратиться в город, в насиженные места, в неостывшие подвалы, к неразрушенным пулеметным гнездам и снайперским ячейкам. Там, в родном городе, дать последнее, страшное сражение врагу, утягивая его в преисподнюю.
Он шагал в смятении, глядя на темное знамя, вокруг которого роились звезды, и в их разноцветных волнах нырял остромордый, с поднятыми ушами волк. Успокаивал себя суеверной мыслью: хитрец, предусмотрительный стратег, многоопытный колдун и провидец, он взял с собой в поход русскую любовницу Верку, заслоняясь ею, как живой защитой, от русского врага, русского Бога, русской пули и мины. Русский Бог, ищущий его, Басаева, смерти, не посмеет унести в эту смерть русскую женщину, чьи розовые соски, синие очи, золотое солнышко лобка он так любит целовать. Он взял ее в поход как спасительный талисман, как амулет из пули, ударившей в стену у его виска, как агатовые четки, привезенные из Мекки.
Басаев еще раз оглянулся, отыскивая в рядах Верку. Углядел ее пуховый платок, угадал в темноте ее любящий взгляд.
Клык шагал в середине колонны, впряженный в сыромятный ремень, тянул за собой самодельные санки с установленным на них крупнокалиберным пулеметом. Поклажа была тяжелой, но мускулы его были сильны, не изношены, и когда сани застревали в колдобине, он поддергивал ремень, выдергивал полозья, слыша, как звякает вправленная пулеметная лента. Тело его было крепким, переливалось мускулами, но в голове было туманно и пусто. Он не понимал, не хотел понимать, куда его ведут, зачем запрягли в постромку, окриками торопят, иногда бьют по спине. Он был туп и покорен, как вол, у которого вырезали малую часть плоти, управлявшую страстями, волей, складывающую из разрозненных органов страстный, живой организм. Он не мог понять, кто он. Кто такие идущие вокруг него молчаливые вооруженные люди. В его голове возникали и тут же исчезали разрозненные видения, не собираясь в целостную картину. Какой-то пруд, окруженный осокой, с мостками, на которых белоногая женщина полощет белье. Из-под ее рук бегут зеленые блестящие волны догоняющими друг друга кругами. Но кто эта женщина, он не мог вспомнить. Какое-то застолье с винегретами, яичницей на черной сковороде, мокрыми стаканами и бутылками. Гармонист, накренив хмельную седую голову, ловко жмет кнопки обрубками пальцев, и кто-то танцует, повизгивая. Но как зовут гармониста, зачем танцуют и пьют, этого он не помнил. Сумрачная, освещенная коптилками комната, солдаты сидят на полу на разостланном ковре, пьют из хрустальных стаканов сок, и кто-то с беззвучно шепчущими губами вносит в комнату большую стеклянную вазу. Но зачем ее вносят и кто эти пьющие солдаты, он не мог сказать. Словно вырезали крохотную дольку мозга, к которой, как лепестки, присоединялись впечатления жизни. Теперь эти впечатления, как лепестки без сердцевины, распались. Сыпались в его сознании, как сор, причиняя муку, отвлекая от простой и тяжелой работы, к которой его приспособили.
Иногда ему казалось, что в его оскопленном сознании что-то начинает расти. Поднимается, как срезанный мотыгой корень, выдавливая из себя зеленую почку. Но не хватало жизненных сил. Не хватало света, дождя и солнца. Не хватало грома небесного, после которого из голубой тучи прянет шумный сладкий дождь, вспоит умирающий корень, вылепит из него зеленую острую почку.
Клык тянул пулемет, и кто-то в разорванном солдатском бушлате, тощий, заросший, надрывался рядом в постромках, кашлял и тихо стонал.
Насыпь полого спустилась и, раздваиваясь, уходила в темное нагромождение кольчатых башен, огромных стальных шаров, тупых, выраставших из земли цилиндров, узорных металлических вышек. Нефтеперегонный завод напоминал другую планету, с архитектурой небывалых городов, с застывшим на старте флотом остроносых ракет, над которыми разноцветно вспыхивал бездонный космос. Чаши антенн впитывали прозрачные разноцветные вспышки. В глубине темных геометрических фигур колыхалось багровое пламя, подсвечивая серебристые овалы и металлические кружева сооружений.
На дальних подходах к заводу начался минометный обстрел. Несколько мин, посвистывая и завывая, прилетело к насыпи и упало впереди, неярко рванув. Колонна залегла, будто повалился длинный неправильный строй домино, и вместо колыхавшихся высоких фигур на снегу пролегла неровная бугристая бахрома, словно провели плугом.
Басаев, лежа в снегу, связывался по рации с разведкой:
— Арби!.. Я — Первый!.. Нас обстреляли!.. Как у вас впереди?..
— Первый!.. Я — Арби!.. Все чисто!.. Били с левого фланга…
— Арби, продолжай наблюдение!..
Пушков слышал косноязычные переговоры Басаева, лежа в рыхлом снегу, почти упираясь лицом в башмаки залегшего впереди автоматчика. Минометный огонь был тревожащим, с фланга полка. Не должен был вызвать подозрения Басаева, а, напротив, еще больше усыплял его бдительность. В полку не надеялись на плотность блокады, обстреливали уязвимые места наугад, отпугивая противника.
Колонна медленно поднималась, шевелилась, продолжала движение.
Пушков шагал сквозь цилиндры и сферы, в которых раздавались загадочные металлические гулы, дребезжания и посвисты, печальные и протяжные, словно на огромных музыкальных инструментах играли для него прощальную музыку, провожали в последний путь. Он не видел играющего, его дующих губ, дышащих ноздрей, нажимающих на клапаны пальцев. Только разгорались и гасли многоцветные скопления звезд и звучала в огромных флейтах, фаготах и трубах космическая светомузыка.
