— Вот так и у нас с тобой… Под старость… Холодный, ледяной автобус с молчаливым возницей повезет нас по пустынной дороге…
Они сошли у дома, смотрели, как удаляется пучок хрустальных лучей, уголек хвостового огня. Окна были темны, в задвижке торчала щепочка — тетя Поля не возвращалась из гостей. С мороза, с обжигающего студеного ветра они вошли в горячую, полную домашних запахов избу. Не зажигали огня. Он помогал ей стягивать телогрейку. С колотящимся сердцем целовал теплый шелковистый затылок. Пугаясь своих движений, ловил под свитером маленькие острые груди. Белую, с голубоватыми полыханьями прозрачных одежд, провел за шаткую перегородку, где у печки на огромной старомодной кровати лежал сенник. «Люблю…» — шептал он, сажая ее в шуршащую травяную глубину. «Люблю…» — повторял, целуя ее плечи, ключицы, вздрагивающий живот. Закрыв глаза, летел в светящуюся бездну, в которой приближалась, налетала на него сыпучая огненная комета. Взорвалась, словно вспыхнули огромные люстры, высвечивая ослепительной вспышкой потаенные глубины мирозданья, в которых на секунду возникли и тут же забылись картины иных миров. Гасли, разлетались искрами по углам избы, оставляя в середине бархатную пустоту. Чуть искрились у образов с бумажной розой, у оконца с плакучим цветком, у печки с чугунками и мисками.
— Люблю, — сказала она.
И не было сил ответить.
Ночью, обнимая ее, просыпаясь в радостном изумлении, видел, как легли на голубую печь лунные тени шиповника, как теплится малиновый лучик лампадки. Слышал, как дышит во сне тетя Поля, как неутомимо трещит за печкой сверчок.
И потом, много лет спустя, нашел на столе ее неоконченный дневник, где она описывала этот «День творенья». И лисицу, и клеверный стог, и ведро, полное звезд, и одинокий вещий автобус. И в конце описания был сочиненный ею стих, начертанный круглым, трогательным, почти еще школьным почерком.
Мы с тобой не венчаны,
Мы в избе бревенчатой.
Наши гости званые —
Шубы, шапки рваные.
Наши люстры — звездами,
Стеклами морозными.
Мы с тобою встречные,
Мы сверчки запечные.
…Полковник Пушков сидел у гаснущей коптилки в разоренном чеченском доме под надзором неусыпных охранников. Вспоминал счастливое время, с которым навеки прощался.
Среди ночи зашелестел мотор, захрустела дорога, брызнул свет фар. В сарае появился маленький рыжебородый чеченец, радостный, возбужденный.
— Не замерзли, Виктор Федорович?.. Немного задержался…
— Мне нужно вернуться в расположение части. Могут хватиться, — сказал Пушков.
— Утром вернетесь. Кто ночью хватится?
— Почему не сейчас?
— Командующий велел вас доставить в штаб.
— Для чего?.. Разве вы не пустили разведгруппу?..
— Пустили.
— Она не прошла?
— Прошла нормально. Без единого выстрела. Маршрут отличный, Виктор Федорович.
— Тогда по договору вторая половина за вами.
— Мы договор не нарушаем. Кавказские люди слово держат. Вторая половина со мной…
Он сделал знак маячившим за его спиной охранникам, и те внесли в тусклый свет сарая, поставили на землю вторую спортивную сумку, почти неотличимую от первой, с тугими, раздувшимися боками. Пушков расстегнул «молнию», сумка была набита пачками долларов, оклеенных крест-накрест банковскими бумажными лентами.
— Тогда мы квиты, — сказал Пушков, не став пересчитывать деньги. — Забираю и ухожу. Какие проблемы?
— Проблем нет, Виктор Федорович. Просто командующий хочет вас видеть.
— Поеду к нему с деньгами?
— Зачем? Здесь у художника оставьте. Вернетесь и заберете. Мы не разбойники. Мы борцы за веру и родину. Ценим помощь друзей. К утру вернетесь.
Пушкова не удивило это требование. Войну не просчитать. Казалось бы, просчитанная, текущая по выверенному, промеренному руслу, она вдруг неожиданно отделяла от себя рукав, текла двумя параллельными руслами. Первое могло обмелеть и исчезнуть, и тогда главный поток событий катился по новой протоке, которой не было на картах и в планах, не существовало в замыслах генералов. Война протачивала себе новый, более удобный путь, отмеченный тысячами случайностей — подвигами и предательствами, глупостью командиров или мудростью и удачливостью солдат. Операция, как часть войны, спланированная Пушковым, казалась рекой, где каждый поворот или омут был измерен и изучен. Но вот от этой реки отделилась протока — гибель сына, и теперь война здесь текла двумя темными руслами, и он плыл по обоим, пересаживаясь из ладьи в ладью. Был сосредоточенным прозорливым разведчиком и горюющим, ослепленным отцом.
Выслушав вежливое, непреклонное требование рыжеватого чеченца, он понимал, что сопротивляться бессмысленно. Операция, текущая двумя отдельными руслами, выделяет из себя третье, еще неизвестное. К своему завершению она приблизится разветвленной дельтой, вливаясь в безбрежное море войны.
— Поехали, — сказал Пушков. — Зовите художника.
Появился Зия. При свете коптилки казался тонким, прозрачным, лишенным плоти. Шел, почти не касаясь земли, словно победил гравитацию.
— Дорогой Зия, положи эти сумки куда-нибудь в уголок. Утром я их заберу.
Художник кивнул, и Пушкову снова почудилось, что из углов сарая глянули на него кроткими лицами овцы, коровы, лошади и таинственный петух, наклонив алый зубчатый гребень.
На джипе, стиснутый телами охранников, Пушков продвигался в глубь ночного города, занятого чеченцами. Чаще возникали посты. В лобовое стекло светили фонарики. В двери утыкались стволы автоматов. Попадались встречные, с приглушенными габаритами автомобили. Грузовик протянул пушку. Сумрачной, едва различимой колонной прошел боевой отряд. В кварталах ощущалось движение, перемещались люди и техника. Они подкатили к двухэтажному дому, темному и глухому с фасада и освещенному кострами со стороны двора. Там было людно. Тесно стояли дорогие автомобили. Пулеметчики, опоясанные лентами, пропустили их машину. Пушков понял, что это штаб. Оживление, в нем царящее, говорило о том, что его спешно покидают. Из подъезда выносили ящики, грузили в багажники автомобилей. В костры сыпали ворохи бумаг, и они жарко вспыхивали, освещая руки сжигавших документы штабистов. Какой-то телерепортер двигался вокруг костров, снимая огненные вихри и автоматчиков, грузивших в багажники железные ящики.
— Сразу пройдем к командующему. Он ждет, — сказал провожатый. Они поднялись на второй этаж, шагнули мимо охранника в обитую кожей дверь, и Пушков, оказавшись в теплой, натопленной комнате, увидел Шамиля Басаева.
Сначала Пушков увидел глаза, черные, выпуклые, с фиолетовым отливом, излучавшие пучки угрюмой темной энергии. Потом — большой, переходящий в лысину лоб и бугристый бледный череп, в испарине, словно под костяным куполом шла жаркая непрерывная реакция, питавшая работу фиолетовых глаз. Затем — борода, аккуратно подстриженная, густая, сочно и обильно снабжаемая витаминами сильного здорового тела. В бороде — малиновые яркие губы, неровные, скошенные, словно их искривило презрение к миру, чью тайну он постоянно отгадывал и не сумел разгадать. И наконец — руки, маленькие, крепкие, поросшие волосками, сжимавшие не автомат или ручную гранату, а перламутровую авторучку с золотым пером. Он держал это перо над бумагой, когда вошел Пушков, и их глаза встретились.
