Мчались мимо Снегирей с белыми ослепительными березняками, солнечной опушкой, перечеркнутой голубым и рыхлым заячьим следом. Мелькнула Истра, похожая на кошелку румяных яблок. В морозном тумане, розово-зеленый, в башнях и жестяных куполах, проплыл Новый Иерусалим.
— Ты так смотришь на меня… О чем думаешь? — спросила она, улыбаясь, зная, что он любуется ею, смотрит, как в ее зеленых глазах мелькают блестящие точки, отражаются снежные поля, сосняки, заиндевелые колокольни, маленькие, под синим льдом речки.
Он не ответил. Знал, что она, сидящая перед ним, с маленькой пестрой варежкой на коленях, с теплой, нежно дышащей на шее жилкой, с радостными, отражающими солнечный мир глазами, она — его любимая, ненаглядная, суженая. Их подхватила звенящая электричка, несет обоих в уготованное им будущее.
Они вышли в Холщевиках, под огромными косматыми елями. Оказались в студеной синеве, где высоко, среди янтарных пятен, краснели шишки, а внизу, у корявых стволов, струилась лыжня. Он ставил в два узких желоба свои зеленые остроконечные лыжи и ее голубые. Застегивал ей крепления, помогал вдеть в ременную петлю руку в пушистой варежке.
— Чудесно! — сказала она, толкнувшись скрипнувшей палкой, преодолев малый льдистый отрезок лыжни. — Я загадала желание. Кто встретится на пути, у того спрошу заветное слово. Оно будет нас всю жизнь охранять.
Он тоже верил, что две тонкие проложенные в снегу колеи, в которых скользили их разноцветные лыжи, ведут в заповедное царство. Кто-то их ждет, знает об их приближении. Развесил в высоте смоляные шишки, зажег у корней янтарные пятна, проложил две тонкие слюдяные дорожки.
Скользили под елями, она впереди, он сзади, почти касаясь зелеными деревянными остриями ее голубых полозьев. Достигли накатанной глянцевитой дороги с хрустящими отпечатками тракторных колес, вмятинами подков, с морозными раздавленными комьями конского навоза. Лыжи разъезжались, стучали. Он поддерживал ее, скользя рядом, глядя на далекую колокольню, на гуляющие в полях солнечные метели.
В лесу он шел первым, продавливая пышный снег, огибая стволы, осторожно придерживая ветки орешника, чтобы гибкий прут не хлестнул ее. Она пробиралась в его распахнутой борозде, и казалось, кто-то смотрит на них, сопутствует им — и в лесном овраге, полном густой синевы, и на ледяной речке с черно-серебряной журчащей проталиной, и в кустах бузины с засахаренными розовыми почками.
— Кто-то здесь есть… Кого-то мы встретим сейчас… Кто-то скажет нам волшебное слово…
На опушке снег казался желтым, горячим под стволами сосен. И оттуда, из сугробов, из красной смолы, из туманной хвои выпрыгнула лисица. Длинная, на низких лапах, с толстым пушистым хвостом, выгибала чуткую спину, выделывала дуги, вышвыривала буруны снега. Оглянулась на них восхищенными смеющимися глазами и, как волна золотистого шелка, пропала, оставив на поле голубой рыхлый след.
— Что я говорила!.. Вот кто нас встретил!.. Сказал заветное слово!..
Перед ними выпукло, ослепительно открылось поле, словно здесь, среди ветреных колючих метелей, солнечной белой поземки, чувствовалась кривизна земли. Они шли по насту, оставляя тонкие, как стрекозиное крыло, полоски, наезжая голубыми и зелеными лыжами на торчащие из-под снега чертополохи. Из мертвых соцветий вылетали пушистые семена, исчезали в серебряном вихре, становились частью метели. Посреди поля чернел стог клевера, сухой, волокнистый, хранящий в своей сердцевине запахи лета, изрытый мышами, теплый и солнечный в глубине. Они сняли лыжи, улеглись на стог, погрузились в его упругое шуршание, в запахи иссохших стеблей. Сквозь закрытые веки он видел ровный алый цвет своей жизни. Стоило чуть приоткрыть глаза, как ресницы превращали солнце в размытый радужный крест. Ресницы сжимались, и крест становился павлиньим пером, огненной, с перламутровым хвостом кометой. Он лежал и играл с солнцем. Повернулся к ней. Глаза ее были закрыты. Розовые губы дышали. Казалось, она пьет это сверкание, студеную синеву, огненный, с радужными лепестками подсолнух. Он наклонился над ней, загораживая солнце. Она не открыла глаза. И он поцеловал ее в мягкие душистые губы, слабо ответившие на его поцелуй.
— Еще, — сказала она, не открывая глаз.
Шли через поле молча, пораженные случившимся. Его губам в метели было горячо и чудесно.
За полем открылось Бужарово, деревня с дымящими избами, разрушенной черноголовой церковью, снежным откосом, под которым незамерзшая, в темных блестках солнца текла Истра. Оставили лыжи на скользком крылечке. Обмахнули снег огрызком березовой метелки. Прошли сквозь холодные сенцы, и тетя Поля ахнула, увидев их на пороге своей низкой натопленной избы.
— Ба!.. Толюха!.. — хлопнула в пухлые ладошки. — Большущий!.. Под матицу вырос!.. Это кто ж с тобой?.. Жена?..
И мгновенно опьянев от тепла, знакомого вкусного запаха деревенской избы, в которой пахло углями, керосином, пахучим цветком на окне, старыми полушубками, сундуками, набитыми с лета сенниками, радостно узнавая застекленный образ в углу с бумажной розой, полосатый половик с сонным раскормленным котом, он не ответил на ее вопрос, а только сказал:
— Прими нас… Переночуем, если позволишь…
Захлопотала, завозила сковородками, мисками. Поставила на стол квашеную капусту с кристалликами льда. Остро пахнущие огурцы с кистью укропа и квелым листом смородины. Они извлекали из сумы московские гостинцы — колбасу, сласти, бутылку красного вина, и тетя Поля, молодо блеснув на бутылку глазами, достала из шкафчика три старинных дутых лафитника.
— Со свиданием… Спасибо, не забываете… — Тетя Поля потянула к середине стола рюмочку, полную красной наливки. Они чокнулись, выпили сладкую пьяно-душистую гущу. И сидя за трапезой, слушая рассказ тети Поли о старых деревенских знакомых — кто жив, кто помер, кто съехал в город, — глядя на свою ненаглядную, сидящую у застывшего, в ледяных зарослях, окна, он вдруг подумал ясно — она, Валя, будет его женой. И она это тоже знает, смотрит на него немигающими серо-зелеными глазами.
Он вдруг почувствовал сладкое оцепенение, словно его опоили сонным зельем или черный, с малахитовыми глазами кот Батон, лежащий на цветастом половике, напустил на него сонные чары. Неодолимо, после мороза, выпитой чарки, вкусной деревенской еды, ему захотелось спать. Улыбаясь, глядя слипающимися глазами на беленую, дышащую теплом печь, он сказал:
— Немного подремлю, вы позволите?.. — И уже почти засыпая, полез на лежанку, на теплую глину, поверх которой были накиданы старые пальтушки, ветошь, забытая, ссохшаяся шкурка кролика, качались у потолка сухие пучки зверобоя.
Сон его был сладкий, обморочный, повторявший недавнее путешествие, солнечные поляны, лисицу, клеверный стог, гуляющие по полям далекие серебряные метели, и в этом сне была она, невидимая, любимая, чье присутствие он ощущал, как окружавшее его тепло, бывшее в нем и вокруг.
Проснулся, когда за окнами было темно, горела лампа под матерчатым оранжевым абажуром, и под лампой, разбросав по столу колоду карт, сидели тетя Поля и Валя. Щадя его сон, говорили негромкими голосами.
