Как он расскажет жене о гибели сына? Как появится в доме и, глядя в ее испуганное, ожидающее лицо, расскажет, что сын убит? Как повинится перед ней в гибели сына? Как станет жить всю остальную жизнь, глядя в ее пустые, обезумевшие, непрощающие глаза? Как сможет выносить эту боль, когда любая их встреча, любая минута, любой предмет в доме станут напоминать о сыне? О том чудном мартовском дне, когда оба, молодые, счастливые, впряглись в дровяные санки, натягивали тугой ремешок, протаскивали санки по талым снегам и сын, укутанный в шубку, румяный, как снегирь, понукал их, хохотал, поднимая березовый прутик.
Мысль о горе жены была такой же страшной, как мысль о смерти сына. Была ее продолжением. Непомерным, невыносимым увеличением.
Возникла безумная мысль. Чтобы прервать непосильные страдания, скрыться от них, он вытащит пистолет и пустит себе пулю в висок. Уравняется с сыном, будет лежать с ним рядом на этих расколотых кирпичах.
Или возглавит штурмовую группу, пойдет впереди солдат, в рост, не таясь, чтобы срезала его пулеметная очередь, и тогда они вместе с сыном окажутся рядом на брезентовых грязных носилках.
Это смертельное чувство вины, желание себя истребить сменилось лютой ненавистью к чеченцам, убившим сына. Ослепляющей злобой к проклятому городу, который уже дважды сносился до основания и все еще выступает на поверхности остатками уродливых зданий, дырявыми окнами, где засели стрелки, черные, как черти, неутомимые, как злые обезьяны. Эта ненависть была столь сильна, столь искупительна, что он подымал одинокий бомбардировщик, летел из-за Урала, пересекая степи и горы, и кидал на ненавистный город атомную бомбу. Видел из кабины белое бельмо взрыва, раскаленную медузу ртутного пара, капустный кочан ядовитого дыма, огромный пепельно-розовый гриб истребленной материи. Пусть на месте города образуется огромная воронка, в нее натечет отравленная, светящаяся ночами вода. И всяк, кто глотнет ее, явившись из сел, прыснет себе на лицо, спустившись с гор, пусть превратится в урода с двумя головами, с ластами вместо рук, с водянистым гниющим черепом, с выпученными, белыми, невидящими глазами. Он желал убийцам сына не просто смерти, а адской, нескончаемой муки, длящейся из поколения в поколение, чтобы все остальные народы шарахались от изгоев с ликами мертвых эмбрионов.
Он не мог рыдать. Рыдания зарождались, как донные пузыри, двигались наверх, но не достигали губ, не воплощались в слезы и стон, а тяжелыми булыжниками падали на дно души.
Он поднял голову. На стене, среди сломанных балок и сдвинутых перекрытий, окруженная тлеющей ветошью и расколотой штукатуркой, висела картина. Почти не потревоженная, не поврежденная взрывом. По зеленому античному морю, среди солнечных всплесков шли люди. Белая вереница, не касаясь стопами воды, не проваливаясь в глубь моря. Словно они не имели веса, не ощущали земного тяготения. Были сотворены из вещества, не ведающего закона гравитации. Прекрасные ликом, как боги, явившиеся на землю, изувеченную войнами, крушениями, бессмысленным поруганием жизни.
Полковник смотрел на картину, стараясь что-то понять и вспомнить. Вспомнил — картина называлась «Хождение по водам». Ее нарисовал полубезумный художник Зия, которого он, полковник, использовал как агентурный источник в своей операции против Басаева. Вид этой картины породил в нем образ Басаева, главного виновника случившейся с ним беды, убийцы сына. Чернявая, бородатая, с кривым, медленно говорящим ртом, мокрыми розовыми губами голова смотрела на него фиолетовыми чернильными глазами. И такую спасительную ярость испытал Пушков, такую объясняющую и побуждающую ненависть, неодолимое желание оторвать эту голову от тела, кинуть ее на дно эмалированного таза, пустить по Волге и Дону. Чтобы люди выходили к берегам, смотрели на эту мертвую, лысую, неопасную голову, убеждаясь, что настал конец их мучениям, пришло избавление от унижений и страхов, и они, а вместе с ними он, Пушков, отомщены.
Нет, он не пустит себе пулю в висок. Не пойдет в безумную атаку на пулеметы чеченцев. Он доведет до конца разведоперацию и подымет за бороду оторванную голову Басаева.
Начальник разведки закрыл глаза сыну. Сунул в карман на грудь носовой платок, потемневший от сыновней крови. Услышал снаружи громкий, нарастающий стук пулемета, рокот подлетевшего бэтээра. Вместе с бойцами спецназа нес к люку тело сына, поддерживая его светловолосую голову.
В штабе полка к нему подошел Сапега.
— Товарищ полковник, прошу извинить, что обращаюсь в такую минуту… Поступила информация от источника… Литкин был у художника… Чеченцы выходят на связь… Сегодня возможен контакт… Прикажете мне выходить на связь?
— Моя работа, — сказал полковник. — Валеру отвезу и вернусь… — Сидел в глубине бэтээра, ослепляемый низким солнцем, бьющим в бойницы. Держал руку сына, которая стала холодной, утрачивала гибкость и мягкость.
Генерал-лейтенант на командном пункте, развернутом на верхней площадке изглоданного снарядами многоэтажного дома, вел управление боем. Начавшийся утром на отдельных участках бой разгорался, захватывал своими вспышками, рокотами, косматыми дымами все новые и новые районы. Из отдельных лоскутьев, огненных мазков и линий сливался в общую картину штурма, которая была явлена глазам генерала медленными клубами копоти, тусклыми отдаленными мерцаниями, мутными молниями реактивных снарядов. Дополнялась звуками разрывов на центральных площадях и окраинах, рокотами артиллерии, наносившей огневой удар перед атакой штурмовых групп, чавканьем танковых пушек, долбящих фасады с засевшими снайперами. Эти зрительные и звуковые образы лишь обогащали представление о бое, который, ежеминутно меняя контур, открывался генералу в потоках боевой информации. В докладах командиров полков, в охрипших, дышащих в рации и телефоны голосах штабистов, в карте начальника штаба, на которую тот цветными фломастерами наносил неровную кромку, где сталкивались атакующие армейские части и оборонявшие город чеченцы.
Информация шла непрерывным тревожным валом. В районе универсама чеченцы контратаковали, и начальник артиллерии, задыхаясь от кашля, называл по рации цели, которые утром были в тылу наступавших. В микрорайоне один из домов переходил из рук в руки, и генерал приказал оставить его, отойти на исходный рубеж, направил на дом плазменный удар танкового огнемета. Над окраиной был подбит вертолет разведки, и пока пилоты вытаскивали горящую машину из зоны обстрела, начальник авиации связывался с командирами полков, требуя выдвижения в предполагаемый район приземления.
В туннеле у центральной площади были сожжены два танка, оглушенный экипаж отстреливался, пока к нему пробивалась бронегруппа спецназа. Звонил из Моздока командующий, требуя доложить обстановку, и генерал докладывал, заглядывая в исчерченную фломастером карту, одновременно слушая позывные «Фиалки», у которой кончались боеприпасы, делал ужасные глаза заму по вооружению, грозно кивая на рацию, торопя колонну «Уралов», подвозивших на передовую снаряды. В Старопромысловском районе вышла группа боевиков с белыми флагами, и генерал приказал не стрелять, принять капитуляцию.
Казалось, в город упала с неба огромная шаровая молния. Ртутный шар мерцал сквозь копоть, вспыхивал слепящей поверхностью, окутывался черной гарью испепеленного вещества. Генерал, управляя боем, держал этот жидкий огненный шар в каменной оболочке города, не давая ему истечь жидкими ручьями огня, уйти в глубину, израсходовав разрушительную силу, улетучиться, растеряв в пустынных окрестностях свое электричество.
