Эта мысль была нестерпима. Наполняла Пушкова страхом и ненавистью. Управляла сознанием, заставляя подозревать и не верить. Он старался понять, кто из его командиров, кто из его подчиненных был включен во второй, предательский план. Где в развалинах Грозного, среди минных заграждений, постов, гаубичных батарей, где в железном кольце окружения была создана незаметная брешь, сквозь которую неизвестный проводник по поручению Магната проведет безнаказанно полевую армию Шамиля Басаева.
По радиоперехватам, по допросам пленных, по данным агентурной разведки, по блуждающим, как угли в костре, очагам сопротивления Пушков чувствовал, что Басаев колеблется. Не принял решения, оставаться ли в Грозном и, сковывая группировку русских, перемалывать ее в уличных боях, стяжая мировую славу защитника и героя кровавой обороны. Или уйти из города и в неприступных ущельях, на подготовленных рубежах, среди дружеских сел, вести многолетнюю, губительную для русских войну, подтачивая последние силы одряхлевшей ненавистной империи. Пушков чувствовал, что Басаев, как коршун на столбе, ухватив когтями окровавленную добычу, вытянул вперед маленькую голову с грязным отточенным клювом. Решает, продолжить ли бить и драть теплую сочную плоть. Или тяжко махнуть крыльями, сорваться со столба и шумными взмахами, растопырив ржавые маховые перья, лететь к далекому лесу. И нужно лишь малое усилие, негромкий звук, резкий жест, чтобы подтолкнуть коршуна к взлету. На утренних докладах командующему Пушков настаивал, чтобы штурм на выбранном направлении не ослабевал, чтобы давление на отряды Басаева нарастало и его продолжали выдавливать из центра к рабочей окраине, где ждет его ложный коридор, где уготована ему смертельная западня.
В дверь постучали. В кунг вошел заместитель по агентурной работе подполковник Сапега. Не оборачиваясь, Пушков знал, что это он, с седой, стриженной под бобрик головой, колючими усиками и круглыми кошачьими глазами, получивший в штабе за свою вкрадчивость и лукавство прозвище Кот Базилио.
— Товарищ полковник…
— Как думаешь, Петр Егорович, сработает наша связь через Литкина и художника?.. — не оборачиваясь, спросил Пушков, держа в руках листок с радиоперехватом Алмаза. — Я жду результат не сегодня завтра…
— Анатолий Васильевич, Фиалка на связи…
— Что там у Фиалки стряслось?
— Из полка сообщают, ваш сын…
Пушков повернулся так резко, что жалобно проскрежетал железный стул. На круглом лице подполковника было мучительное выражение страха и сострадания. Пушков почувствовал, как мгновенно остановилось сердце, словно его подрезали ножницами, и он секунду жил без сердца.
— Что с Валерой?..
— Точно не знаю… Из полка сообщают, подрыв здания… Весь взвод с лейтенантом накрыло… Подобраться невозможно… Шквальный огонь чеченцев из всех видов оружия…
Пушков выскочил в соседнее отделение кунга, где стояли телефоны и рация:
— Фиалка!.. Полковник Пушков!.. Что случилось, Фиалка?..
Размазанный металлической кистью, затуманенный шорохами эфира, голос командира полка докладывал:
— При штурме Музея искусств… Попытка освобождения пленных… Группа в составе взвода… Ваш сын, лейтенант Пушков… Управляемый взрыв фугасов… Практически разрушен полностью…
— Почему не идете на помощь?.. Пошлите туда подкрепление!..
— Шквальный огонь чеченцев… Потеряли танк… Две атаки отбито… Не пройти ни по земле, ни по небу…
— Так под землей, черт возьми!.. — Он кинул бесполезную трубку. — Сапега, карту подземных коммуникаций!.. Подымай Коровко и взвод спецназа!.. На трех бэтээрах, к центру!..
Сидя на головном бэтээре — ноги в люк, рука на тангенте, другая на крючке автомата, — он погонял машины рыком команд и мучительной страстной молитвой, адресованной в синее, свистящее от скорости небо и в дымный изгрызенный город, где в развалинах, на горячем пепле, лежал его сын. Живой, оглушенный, отстреливался от наступавших чеченцев. Полковник не допускал мысли о гибели сына, а только о ранении, о контузии. Его рывок был к живому сыну. Он, отец, рвался к нему на помощь, возвещал о себе страстной молитвой.
Они встали за два квартала до Музея искусств, на позициях наступавшего полка. Полковник Пушков слушал грохоты близкого боя, видел серый дым разрывов, пунктиры трассеров, сшивавших края разрушенных зданий. Орудия разных калибров, пушки танков, скорострельные минометы лязгали, лаяли, огрызались друг на друга, и в этой канонаде была неподвижность. Звуки кружили по сторонам пустого, не охваченного боем пространства, где находились Музей искусств и его раненый сын.
— Коровко, ты, еще пять человек, под землю!.. Остальным здесь ждать!.. — Полковник бегло просматривал карту, на которой расходились ветки подземных коммуникаций, канализационные туннели и сливы. Выбрал ближний, врезанный в мостовую люк. Счистил с него руками снег. Механик-водитель, помогая ему, поддел монтировкой чугун. Они вдвоем отвалили ребристую литую плиту, из-под которой пахнуло глубинным холодным зловоньем. — Коровко, пошел!.. Дистанция десять метров!.. Подсветка фонарями через одного!.. — Смотрел, как бойцы спецназа погружаются в круглый зев, бережно, стволами вниз, окунают автоматы. Нащупал ногами первую вмурованную в шахту скобу. Спускался, видя, как уменьшается, улетает ввысь синий кружок неба, посылал в него страстную молитву.
Подземелье дышало, журчало, тихо постанывало. Проталкивало сгустки пара, прелые запахи, поблескивало водой, пушистой изморозью. Впереди качались фонари. Упирались в бетонные кольца, кирпичную кладку, в водяной текущий желоб. Зажигали на воде голубоватые водовороты. Подсвечивали спины и подошвы идущих, металлические откидные приклады автоматов.
«Валера, держись!.. — посылал он сыну сигналы своего приближения. — Сынок, я скоро!..» — Нетерпеливо перехватывал автомат, торопя минуту, когда выпустит из него первую очередь.
Из-под его фонаря побежали крысы, волнистым живым ковром, выгибая горбатые спины, натыкаясь одна на другую. Подымали на огонь острые усатые морды, розовые бусины глаз. Проплыл по воде скомканный, с липкими пузырями, огромный чехол, похожий на сбитый воздушный шар, упавший с подземного неба. В перекрестье туннеля выскочило на них мохнатое существо, похожее на человекообразную, поросшую шерстью собаку. Оскалилось и молча, на двух ногах, иногда опираясь на руку, убежало, и он удержался, чтобы не выстрелить вслед. Натолкнулись на железную кровать с матрасом, с отпечатком недавно лежавшего тела. Утопив колеса в воде, вытянув ствол вдоль туннеля, стояла старая противотанковая пушка, словно ожидала подземной атаки танков.
Наверху, под солнечным небом, шел бой, рвались снаряды, но звуки разрывов не проникали в туннель.
«Держись, сынок!.. Уже на подходе!..»
Он остановил группу у люка и сам полез вверх, хватаясь за ржавые скобы. Достиг чугунной плиты, уперся ногой в стенку шахты и с трудом, давя плечом, приподнял крышку. Солнце ослепило его. Он высунул голову и увидел близко фонарный столб с исстрелянным светофором, повисшие на кронштейне часы и дорожки следов, ведущие к темным, промятым в снегу лежкам и дальше, к полуобвалившемуся зеленому зданию с провалами крыши, из которых сочился дым.
