Но кто-то и там будет знать.
Кто?
После стрельбы прибежали офицеры и солдаты, но никто из них не понял, кто и кого застрелил. Часовой такой-то — дезертира из разведроты, вот и все, что они знают. И больше никто ничего не знает. Часовые, с которыми он был в наряде, тоже не знают, кого он убил. И никого больше там не было. Второй дезертир, «нуристанец», которого поймали и избили в зимнем ущелье? — он и подавно ни о чем не догадывается.
Но кто-то еще там был, и он знает. И будет знать за рекой.
Этого не может быть.
Еще раз: пришла ночь, дежурный дал ключ от оружейной палатки, он взял автомат и отправился на Восточный, сменил часового и начал ходить перед шлагбаумом: восемь шагов, поворот, восемь шагов; в домике двое спят, один сидит за столом, освещенным керосиновой лампой, в окопе таятся дезертиры, восемь шагов, поворот, в городе стрекочет электростанция, восемь, над гребнем Мраморной оранжевый светоч — звезда вырастает, отрывается от горы и, шевеля лучами, парит, плывет в вышине, в домике трое, один бодрствует, двое спят, в окопе дезертиры, сейчас они поползут, как вараны. Кто еще? где?
Никто ничего не знает и никогда не узнает, что было в ту ночь на Восточном. И что было потом.
За реку.
5
Час спустя после восхода солнца перед воротами уже стояла первая команда новобранцев с вещмешками и скатанными шинелями за спинами. Заспанный рябой часовой вышел из сторожки, взялся за увесистый замок на цепи, сунул руку глубоко в карман брюк, поискал в другом кармане, похлопал по бокам, повернулся и побрел назад в сторожку. Да шевелись же! — крикнул потертый офицер с облупленным портфелем в руке и автоматом на плече. Рябой не удостоил его взглядом. Он скрылся в сторожке и появился не сразу, наверное, найдя ключ, он попил воды, потянулся, съел кусок хлеба, вновь зачерпнул в бачке воды и осушил кружку, вытер губы и наконец пнул ногой дверь и вышел на улицу; ни на кого не глядя, он прошел к воротам, вставил ключ в скважину, повернул два раза, и толстый круглый клюв поднялся, с него соскользнули звенья цепи, замок упал, пыхнув пылью, рябой нагнулся и, подняв замок, подул на него и уж потом размотал цепь и отворил ворота. А ты, сказал офицер, проходя мимо, припух на этой службе, парень. Солдат мельком взглянул на него и устремил белесые глаза вдаль.
На аэродром к вертолетам эту команду уводили офицеры, сопровождавшие дембелей из города у Мраморной горы. А дембеля были поручены энергичному майору-отпускнику. Майор спешил домой, и не прошло и получаса после того, как первая команда новобранцев покинула лагерь, — они еще не улетели, сидели на площадке рядом с вертолетами, — майор приказал дембелям из города у Мраморной горы строиться перед палатками. Приказ был исполнен мгновенно. Майор осмотрел строй и скомандовал: налево. Колонна прошла по лагерю, хрустя галькой, и остановилась перед воротами. Эй! В окне сторожки появилось жующее рябое лицо. Дверь скрипнула, из сторожки вышел прапорщик. Списки, сказал прапорщик. Майор отдал ему списки. Прапорщик повернул голову к сторожке: Петя! Рябой солдат появился, утирая рукавом жирные губы; он перешагнул порог, тяжело прошагал вдоль колючего забора, протянул руки к тускло горевшей цепи, которая связывала створки, взялся за нее и начал разматывать, цепь мелодично позванивала, Петя шумно сопел после обильного горячего завтрака, его изрытые щеки блестели от пота, ткань на круглых мощных плечах была темна... цепь позванивала... пот скапливался в рытвинах на щеках... схватить это крупное мокрое сытое тело, как бревно, и протаранить рябой бурой мордой колючие ворота, а прапорщику вбить в рот эту тусклую цепь и покатиться рекой на аэродром к самолету, — ворота открылись, колонна содрогнулась, но не тронулась с места. Прапорщик вызвал одного из дембелей и вручил ему списки: читай. Дембель откашлялся.
Абалидзе!.. И первый дембель вышел из колонны. Все смотрели ему в спину. Заснул? — прикрикнул прапорщик на чтеца. Абезин! Первый уже пересек невидимую черту и был вне лагеря. К воротам шел второй... оглянулся — вышел. На сотом случилась заминка. Ильин!.. Ильин! Понравилось у нас, оскалился прапорщик. Майор выругался. Дембель, читавший списки, вдруг побледнел: это я.
Ильдасов! Икрамов! Инякин! Ишаев! И-И-И... Дембеля один за другим идут к воротам и пересекают границу пересылки. Кабреев — К-К-К... Кадулин, Каледин. Повизгиванье и стук гальки под ногами, тихие голоса, сияние пуговиц. Кудряшов! Нахопров! Н! Н! Рябой Петя стоит, прислонившись плечом к стенке сторожки и глядя куда-то вдаль, куда-то выше вершин, за его плечом воронеет дуло. Неребужский, Нермахмедов, Николаев, Нилов. Сторож играет ключом. О!
Новобранцы еще почему-то не улетели в город у Мраморной горы, сидят возле вертолетов. Над долиной горячее чистое небо.
Павлов, Павлюков, Павлюченко, Павский, Пелюшкин, Пирчюпис, Полярныйпоморскийпопечен-копрошляковпрошьянпрудкин... Небо изгибается, как лист голубого железа, слышно повизгиванье гальки, слышен шепот, и вдруг горы туманятся, город плавится, аэродром превращается в серую лужу, и она высыхает, голубое горючее железо обволакивает лагерь, сворачивается трубой, — лагеря нет, темно, в конце туннеля рокочет голос: рра-рра-рре-рри, — и слышен шепот, каменный скрежет, шепот все громче, пронзительный скрежет, глухие удары, глухие удары, ру-ру-ру, глухие удары, глухие удары, ру-рю, — и в лицо метнулся знобящий предвестник света: ря! — зазвенела галька под ногами — ряженцев — глухие удары слились в неумолчный тяжелый гул, и в тугую тьму туннеля ворвалось семя света, и он помчался в гудящей звенящей мгле навстречу шипенью и взрыву: Свиридов!
Медленно переставляя отяжелевшие холодные ноги, Корректировщик-Черепаха вышел из толпы. Щурясь от яркого света и легкой боли в груди и жжения в висках, он направился по усыпанной камнями земле к выходу и входу.
Кабульская пересылка осталась позади. Беспощадное солнце било в глаза. Дай сигарету. Он вздрогнул, услышав знакомый прокуренный, насмешливый голос, повернул голову. Перед ним стоял белобровый узколицый человек в мешковатом кителе. Ты же не куришь, вспомнил Корректировщик, но Черепаха уже протягивал свинопасу пачку сигарет. Да, свинопас, и зовут его Коля. Да вот... — Коля развел руками и смущенно улыбнулся. Теперь это был его голос, а не голос викинга. Корректировщик отер ладонью темное лицо, оглянулся на пересылку... Отвернулся от солнца. Но солнцем было залито и напитано все, и камни горели, как солнечные зубы, и чемоданчики были обтянуты солнечной кожей, и призрачные солнечные глаза стекали по козырькам фуражек, как яичные желтки, и всюду в степи торчали и тлели солнечные хрупкие кости, и между ними плели золотые сети солнечные пауки с крестами на спинах. Корректировщик прикрыл ослепленные глаза. Черепаха смотрел на глиняный город, на горы, на аэродром. Вот он, этот странный древний мир — Восток: расплавленное дно долины, пышная зелень, и пружинистые минареты, и голубые, нежные, налитые молитвами купола, а в вышине на голых могучих камнях неистовый блеск, снежность, тайное небо. Здесь они будут жить, возможно, два года. Неужели два года? Два года — это вечность.
