13
Заскорузлые соленые пехотные роты продирались сквозь зной, пыль и страх к базе. То и дело батареи били по горам, расчищая пехоте путь. После обеда появились узкие быстрые пятнистые крокодилы: они наклонялись и, вереща, выбрасывали из-под коротких крыльев красные перья. Они метали перья, как стимфалийские птицы, и перья оглушительно гремели, коснувшись земли, и раскалывали камни.
После залпов батарей и налета стимфалийских крокодилов горы должны были наконец замолчать. Но едва роты двинулись — сверху ударил гранатомет, огненная болванка пролетела по воздуху, коснулась склона и, подпрыгивая, понеслась вниз, клюнула камень и лопнула, пехотинцы попадали, засвистели осколки. Гранатомет выплюнул еще одну болванку. И сверху забили пулеметы. Пехота отступила. Запросила огня. Батареи ударили. Горы задымились и закачались. Горы дымились и качались долго. Батареи умолкли, и пехота, сжав зубы, обливаясь потом, сквозь пыль и гарь -
(так по тексту книги, строчка не закончена — прим.OCR)
Сверху посыпались пули. Пехота залегла.
Черепаха пластом лежал на горячих камнях, прикрывшись рацией. Рядом был автомат. Он стрелял мало, экономя по приказу лейтенанта патроны. Он стрелял, не зная, куда и в кого. Куда-то в кого-то. В того, кого нет.
Как-то все так получается, пули где-то в пространстве поворачивают и возвращаются, где-то там, вверху, есть такой изгиб, и пули возвращаются. А базы никакой нет, и никаких духов нет. Они сами стреляют в себя. И пока будут стрелять, не смогут пробиться туда, куда пробиваются. И тут не помогут ни реактивные батареи, ни крокодилы, ни золотобровый генерал.
Черепаха безвольно лежал под солнцем на горячей каменной земле, жалея, что согласился идти с лейтенантом, сам согласился, никто не вынуждал...
Поздно вечером всем было приказано отступить. Роты отошли вниз, и уже в сумерках из долины хлынули ракеты — от лагеря к хребту протянулся сверкающий мост. Ракеты рвались, разбрасывая снопы искр, рыли загривок хребта, и по склонам скатывались камни. В глазах пехотинцев дрожали огни.
Меловая скала над черным хлюпавшим потоком осталась позади. Разведрота легко и быстро шла вдоль реки. Шум воды заглушал неосторожное звяканье, хруст гальки, треск верблюжьей колючки. Рота достигла кишлака, рассыпалась вдоль дувала. Пахло гарью, навозом...
Рота вышла на единственную улицу кишлака, люди заскользили вдоль стен...
Разверзлась ржавая утроба — все как один вздрогнули, замерли, стиснув автоматы. Осел кричал уныло и долго. Солдаты неслышно вбегали в сады, врывались в дома, плутали по коридорчикам, лестницам, лазам, обыскивали сараи... Нигде никого не было. На весь кишлак одна живая душа — осел. Он снова затрубил и захрипел.
— Что будем делать, товарищ старший лейтенант? — спросил сержант, жуя изюм.
Осел кричал яростно и тоскливо.
— Что он распелся, — пробормотал Осадчий. Сержант ушел.
— Вот видишь, — сказал Осадчий молчавшему лейтенанту, — чутье подвело меня.
В соседнем дворе раздался тихий шлепок. Осадчий хмыкнул:
— Какой бы гром был без глушителя.
Ночью на базу мятежников прорвались подразделения недавно прибывшей десантно-штурмовой бригады, и в темноте среди автоматной трескотни и взрывов послышались гортанные хрипучие кличи: аллаху акбар!
На рассвете из разоренной, замусоренной осколками ракет и снарядов, пустыми гильзами, исковерканными пулеметами, искореженными телами, забрызганной и залитой червонной жижей и заляпанной ошметками пещерной цитадели вниз потекли трофеи: боеприпасы, оружие, мешки и ящики с провизией и медикаментами, — и пошли пленные, духи... Черепаха наконец увидел их. Это были люди.
14
Батальоны выезжали из распадка в долину и двигались к лагерю. Машины были загружены трофеями, среди солдат на броне сидело по два-три пленных.
Полуденное солнце обжигало лица и руки, одежда и броня были горячи.
В лагерь.
А потом — домой, в полк.
«Ну что, я вел себя неплохо», — думал Черепаха.
Земля клубилась под колесами и гусеницами. На бронетранспортере кроме Черепахи и лейтенанта было пятеро пехотинцев и двое пленных. Пленные сидели спиной к спине, держа на коленях посиневшие громоздкие грубые руки, стянутые веревками. Руки были поразительно громоздки и грубы и казались неживыми, но толстые пальцы с выпуклыми потрескавшимися ногтями иногда шевелились. На обоих пленных были просторные испачканные шаровары, рубахи навыпуск, сандалии с узкими носками и высокими пятками из жесткой невыделанной кожи. Голова одного была повязана темной чалмой, второй был простоволос, и его черную шевелюру засыпал серый прах.
Покачиваясь на кочках, бронетранспортер плыл сквозь желтую мглу вслед за бронетранспортером, позади гремел танк.
«Нет, я держался не так уж плохо и только раз по-настоящему раскис», — думал Черепаха. Все позади.
Впереди город у Мраморной горы, баня... Вши засеяли яйцами волосы под мышками и между ног — вытравить кипятком, бензином. Отскоблить тело. Баня, белые простыни, письма... И когда-нибудь удастся сходить в библиотеку... Они как будто на прогулке или едут куда-то по делам... непроницаемые лица, как у индейских вождей в американских боевиках... я бы так не смог.
Позади лязгал и гудел танк, иногда из желтой мглы высовывалось его дуло. Прах осыпал броню и лица, оружие и руки, — и темные лица пленных, и их неправдоподобные руки с толстыми пальцами.
Позади грохотал танк.
Один из пленных — простоволосый — почему-то забеспокоился, он смотрел на танк и косился на Черепаху и пехотинцев, ерзал, поводил плечами. Но второй по-прежнему был невозмутим, его темное заросшее лицо с глубокими морщинами на щеках оставалось бесстрастным.
Черепаха взглянул на пехотинцев, на лейтенанта. Ни пехотинцы, ни лейтенант не обращали на пленных внимания. Танк позади гремел, догонял бронетранспортер, наставив дуло на пленных, отставал, исчезал в пыли, вновь выплывал, тянулся дулом к пленным. Черепаха привстал, чтобы вынуть из брюк спички, и простоволосый пленный обернулся и пронзительно посмотрел на него. Черепаха достал спички, но передумал, спрятал коробок и сигарету: жарко и пыльно. Второй пленный смотрел куда-то в сторону. Его бесстрастное лицо с тяжелым черным подбородком и самоуверенными глазами стало неприятно Черепахе. Он посмотрел на пехотинцев, на танк, грохотавший сзади, перевел взгляд на пленного в грязной чалме. Пленный раздражал его. Хотелось, чтобы с него слетела эта самоуверенность, эта индейская маска. В конце концов, он пленный... Мы дни и ночи дрались с ними на горячих склонах и оказались сильнее. Мы победили. Мы победители. Грязные, завшивленные, в заскорузлой от пота и крови одежде, безусые, хрупкие рядом с этими рукастыми мужчинами — но победители, победители, отягченные трофеями и смертями своих товарищей. Вот именно — смертями своих товарищей. Товарищи победителей мертвы, увезены с оторванными руками, разбитыми головами в госпиталь, а их убийцы — вот они, сидят рядом с победителями, и у одного из них невыносимо гордое лицо, хотя он отлично знает, что победители могут с ним сделать все что угодно. Мы можем... все, все, все, что им только взбредет в голову. Мы вправе казнить убийц своих товарищей. Спихнуть под танк. Или просто всадить очередь в голову... все что угодно... Но... но... мы не тронем... ладно, пускай дышат, пускай смотрят... ладно. Черепаха отвернулся.
