Вяло проворачивая в манке ложки, дети ждут творожник…
Вдруг на крыльцо стремительно поднимается Карп Львович. Он чем-то крайне озабочен.
— Все окна — закрыть! — командует он с порога. Едва заметные выгоревшие брови сведены к багровой складке на переносице.
Взгляды детей и молодых женщин и ленящегося Никитина устремляются на него, невысокого главнокомандующего с заметным животиком и обширным, загорелым наполовину лбом.
— Что случилось? — сглотнув страх, спрашивает белокурая.
Карп Львович решительно проходит в комнату и сам начинает закрывать окна.
— Гроза?
Но в воздухе не чувствуется предгрозовой тяжести, и небо в окнах блистает синевой. Дочки и внуки робко тянутся вслед за Карпом Львовичем.
— Да что там такое? — спрашивает темная.
Карп Львович что-то высматривает сквозь стекло. В комнату входит Елена Васильевна. С недоверием и затаенной усталостью она глядит на мужа. Он оборачивается.
— Что произошло, дед?
Карп Львович на полголовы ниже супруги, но всегда кажется, что — на голову выше. И сейчас он взирает на нее свысока.
— На липе у колодца рой, — отрывисто сообщает он.
Все приникают к окнам, как к амбразурам осажденной крепости. Изгородь, цветы — у Елены Васильевны всегда много цветов: летних, осенних, георгинов, флоксов, незабудок, пионов, ромашек, куст сирени, за изгородью — ряд лип вдоль канавы, серый дощатый колодец почти напротив калитки. Молчание. Только слышно, как со свежего творога, подвешенного в марле, срываются капли в железную миску.
— Где? где? — шепчутся дети.
Никитин тоже смотрит и замечает над липой просверкиванье стеклышек.
— Это вторая царица рой увела, — говорит Карп Львович.
— Двоецарствие… У нас где-то была такая толстенная книга. О китайских царях.
— По-моему, «Троецарствие». В темно-красном переплете?
— Тшш!.. Кто это?
Все косятся вправо: по тропинке вдоль изгородей шествует некто, похожий на рыцаря, с шестом. Человек в наглухо застегнутой телогрейке и белой шляпе с черной сеткой. На руках брезентовые рукавицы. Шест венчает некое приспособление для поимки пчел.
— Красавчик, — предполагает темная дочь.
— По-моему, Грека, — возражает белокурая.
— У Греки в помине нет пчел, это Красавчик.
— Значит, Завиркин, — говорит Елена Васильевна.
— У Завиркина борода.
— Ты видишь?
— Это Шед, — решает Карп Львович.
Пчелиный рыцарь остановился перед липой у колодца и начал осторожно подводить к сверкающим ветвям шест с коробкой-ловушкой… Все снова замолчали.
И призрачное стеклянное облачко снялось и поплыло грозно дальше. Дети заметили его и закричали. Пчелиный рыцарь в ватных доспехах снял шляпу и вытер испарину.
— Ну а я что говорил? — спросил Карп Львович. — Эх, трус! Я ходил на пчел в рубашке с коротким рукавом, и они по рукам ползали, как собачки.
Дети засмеялись.
— Правда, бабушка? — спросила младшая.
— Усиками виляли, — продолжал Карп Львович. — Понимали, с кем дело имеют. Ни разу не укусили.
— Правда, бабушка?
— Скажи им правду, баб.
— Забыл, как с температурой бредил? — спросила Елена Васильевна.
— Солгала! — выдохнул Карп Львович и удалился.
Дети загалдели:
— Врун! врун!
— А куда пчелы-то подевались у нас? — спросила старшая девочка.
— Их сожрал клещ сомнения! — крикнул из столовой Карп Львович.
Дочки сказали друг дружке, что хорошо без пчел, раньше проходу не было, вспомнили, кого и куда и сколько раз пчелы кусали, а отца под хмельком так накусали, что тому потом три дня мост с маленькими чертями мерещился: бегают взад-вперед, хватаются за хвосты, падают в речку, взбираются по сваям. А Лизуха так и вовсе скончалась.
— Сконча-а-лась? — переспросила старшая девочка.
— Умерла. Пчелы заели.
— Де-е-вочку?
— Неизвестно, сколько ей лет было. Она ходила по деревням.
— Зачем?
— Побиралась. Отец ее всегда ночевать пускал.
— Чистюля была. Глаза вот такие…
— Она зимой при церкви жила, да, мам?.. Отцу машину обещала. Я тебе, Львовна, — так его звала — масину подарю.
— А сама ночью конфеты ела, бумажки под кровать бросала и наутро вместе со всеми удивлялась, откуда это столько фантиков.
— У нее еще мешочек был со всякой всячиной, с какими-то бусинками, колечками, лоскутами, перышками.
— А однажды она огонь заговорила. По какой-то деревне пожар пошел, но у дома, куда ее ночевать пустили, остановился. А так вся деревня могла выгореть.
— Ну, это…
— Легенда?
— Случайность. Мало ли, по какой причине пожар…
— В ней святость была! — снова подал голос Карп Львович из столовой.
— Почему же ее пчелы заели?
— Может, это были осы, — сказал Карп Львович.
— Какая разница.
— Осы от беса.
— Как будто пчелы…
— Ну, короче, нашли ее в лесу закусанную, с опухшим лицом, — сказала темная дочь.
Белокурая выразительно посмотрела на нее, повела глазами в сторону детей.
— Так! Марш завтракать! — прикрикнула темная на притихших детей.
Никитин тоже вышел.
— Ты куда? — спросил Карп Львович.
Никитин сказал, что отдыхать.
— В кладовку иди, — распорядился Карп Львович.
Но Никитин не захотел туда идти: в кладовой прохладно, но туда всегда за чем-нибудь заглядывают, там хранятся припасы в банках, ведрах, пакетах, мешках. Он мог ослушаться Карпа Львовича, не опасаясь, что пожнет бурю. К нему Карп Львович благоволил. Тогда как второму — московскому — зятю не спустил бы, посмей тот выйти из осажденного дома.
Никитин прошел мимо грядок с крошечными огурцами, луком, укропом, мимо грядок с восходящими капустными лунами по дорожке в арках травин, свернул на лужайку перед казавшейся черной в ослепительном дне старой баней с железной крышей, маленьким оконцем и одноглазым скворечником, приколоченным к фронтону, как череп у Бабы Яги. Под сливами стояла раскладушка. Никитин лег. У соседей сипел петушок… Послышался голос хозяйки: «Ах ты засранец, пой, не шипи!» Петушок старался. В листве жужжали мухи. Из травы возле бани, в мощной тени старой яблони выглядывали крытые толем крыши и остовы пчелиных домиков, разоренных ордами клещей. Если заглянуть внутрь, можно увидеть сухие навощенные дощечки, рамки с ржавой проволокой и почерневшими пустыми сотами. Развалины медовых домиков мрачно молчат посреди разнотравья и цветов, словно останки какой-то цивилизации.
