Житков схватился за карман. Как хорошо, что маленькая фотокамера, с которой он обычно не расставался, — с ним! Запечатлеть на пленке все найденные листки было делом нескольких минут.
Затем Житков привел бумаги в порядок и положил на место. И в ту минуту, когда он уже повернулся, чтобы идти к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то поднимался по лестнице.
Житков захлопнул номер Витемы, пробежал несколько шагов до своего номера и, тяжело дыша, упал в кресло у себя в комнате. Едва он успел отдышаться, как в дверь постучали. По стуку он узнал Витему.
— Что с вами? — спросил тот, улыбаясь. — Приснилось что-то дурное?.. Вы даже побледнели.
Житков провел рукой по лицу. Сдерживая желание схватить капитана за горло, он, насколько мог спокойно, сказал:
— Да, кажется, вздремнул.
Витема предложил пойти поужинать под гостеприимным кровом мадам Ван Поортен. Житков согласился: стакан вина был ему сейчас как нельзя более кстати. Он напрягал все силы, чтобы не выдать своего истинного отношения к капитану.
Он старался разгадать по лицу Витемы, догадался ли тот, что кто-то побывал в его номере. Но лицо Витемы было непроницаемо, голос звучал вкрадчиво, как всегда, только на этот раз капитан необычно много и охотно говорил о своей работе, о себе.
На столе появилась вторая бутылка «Чинзано». Щурясь на струйки табачного дыма, Витема не спеша излагал свои взгляды на жизнь, и чем дальше вслушивался Житков в неторопливые слова капитана, тем яснее становилось, как далек он был от понимания внутреннего мира этого человека.
— Вся деятельность мирного времени является для моряка не больше, чем подготовкой к великой жатве, собираемой во время войны, — говорил капитан. — Будь то чисто торговые рейсы или перевозка военной контрабанды, все — пустяки. Война — вот игра, стоящая свеч.
— Можно подумать, — сказал Житков, — что для вас работа капитана грузового судна — занятие временное и чуть ли не досадное!
Витема молча кивнул. Житков пристально поглядел на своего собеседника. Ему казалось, что в прищуренных глазах капитана сверкают искорки смеха. Это раздражало.
— Да, — резко сказал капитан.
— Не станете же вы утверждать, будто войны можно расценивать иначе, как явление, направленное против человечества, против культуры. Разве война не свидетельство противоестественных и корыстных наклонностей небольшой кучки преступников или маньяков?
И снова Житкову почудилось, что взгляд капитана остановился на нем с выражением плохо скрываемой насмешки.
— Обратитесь к истории, — спокойно сказал Витема. — С 1496 года до нашей эры, то есть с заключения так называемого Амфиктионова мира и до наших дней, — больше 3000 лет, срок достаточный, чтобы определить основные тенденции в развитии двуногих, — на так называемый мир приходится всего 232 года, а на войну 3204 года. Иными словами, на год мира — тринадцать лет войны. Человечество почти непрестанно дерется. И чем дальше, тем ожесточеннее становится эта драка.
— Дело здесь не в человечестве в целом… — начал было Житков, но осекся: стоит ли спорить? Да и нужно ли в создавшейся обстановке раскрывать свои взгляды человеку, в котором отчетливо видишь врага? Но от вопроса он все же не удержался:
— А знаете ли вы, как называется то, что вы исповедуете?
— Меньше всего меня занимают ярлыки.
— Не думаете ли вы, что это и есть примета фашизма?
Витема пожал плечами:
— Может быть… — Он задумался. — Я прошел жизнь довольно извилистым путем. Беда в том, что судьба не подарила мне того, на что имеет право большинство людей: чувства родины.
— Скажите мне, где ваша родина? — спросил Житков.
— Вы рутинер, дорогой господин Житков! Разве дело в школьном определении: широта, долгота, климат, геоморфология? Какое значение могут иметь эти понятия?
Житков удивленно взглянул на него.
— Но позвольте, ведь родина — это прежде всего… именно родина, родная страна. Единственная. Ее нельзя…
Витема перебил:
— При условии, что она не забывает своих сыновей. — Он сделал выразительное движение пальцами, словно считал деньги. — То отечество достойно верности, которое платит за любовь. Такое отечество у меня есть. Оно-то и имеет право на мою нежную привязанность.
— Вы говорите это серьезно?
— А вам доводилось видеть серьезных людей, несерьезно относящихся к этому вопросу? — И Витема повторил пальцами то же движение. — Для меня вопрос сводится к тому, чтобы рано или поздно вернуться в географические границы страны, где я родился. Но я хочу вернуться в нее не игрушкой в чужих руках, а господином, а для этого опять-таки есть одно-единственное средство. Без денег все теряет смысл.
— Быть может, с этой точки зрения вы смотрите и на войну? — удивленно спросил Житков.
— В какой-то мере, конечно, — не задумываясь, ответил Витема. — Я знаю, вас и тут беспокоит, так называемая «моральная» или «этическая» сторона. — Он рассмеялся: — Не могу произносить эти слова без кавычек. Подобные категории лишь в той мере и ценны, в какой способны служить нам. А служить они могут лишь будучи абсолютно гибкими, то есть подчиняясь нам же. Значит, и мораль и этику создаем мы сами для себя, приспособляясь к каждому отдельному случаю. И совершенно понятно, что всякого рода морально-этические нормы, мешающие жить так, как хочется, мы придумываем не для себя, а для других. Неужели же шоры, мною самим придуманные, могут помешать мне идти туда, куда я хочу, и так, как хочу? Это было бы просто противоестественно!
Житков сидел нахмурясь, обеими ладонями сжав стакан. Он с трудом заставлял себя слушать, не перебивая.
— Лучше выпьем! — Витема поднял рюмку, любуясь на свет красноватым золотом вермута. — Римляне были ближе нас с вами к правде, пуская в мир бессмертное изречение о местопребывании истины.
Не притронувшись к вину, Житков задумчиво поглядел на Витему.
— Рано или поздно, но вы пожалеете о том, что пошли этим фарватером, — сказал он.
Витема покачал головой.
— В моей жизни бывали случаи, когда я кое о чем жалел. Но ни разу я не раскаивался в своих поступках.
— Не может же быть, чтобы вам не приходилось сомневаться или колебаться!
— Сомневаться — да! Колебаться — никогда! — Витема встал. — Завтра продолжим разговор. Идет?
Встреча на мосту Драконов
Они простились у турникета и зашагали в противоположные стороны.
Выпитый вермут настраивал Житкова на мечтательный лад. Впрочем, это не мешало ему время от времени дотрагиваться до жилетного кармана. Там лежала драгоценная пленка. Он не решился оставить ее в гостинице.
Над городом висел туман. Шары фонарей расплывались тусклыми желтыми пятнами. Фигуры прохожих неожиданно появлялись в нескольких шагах и так же внезапно исчезали.
