Житков с трудом дождался конца доклада, и едва докладчик сошел с кафедры, подошел к нему:
— Господин Витема, — сказал Житков, — ваш доклад пробудил во мне желание познакомиться с вами.
Спокойные глаза Витемы остановились на его лице.
— Я польщен вашим желанием, господин… Житков.
Житков не в силах был скрыть удивление: Витема знает его?!
Житкову кажется, что он ближе узнает своего соседа
— Вы знаете мое имя? — удивился Житков.
— Что удивительного? — улыбнулся Витема. — Мы живем в одной гостинице.
Житков предложил вместе пойти домой. Витема с нескрываемым удовольствием согласился. По дороге они завернули поужинать в бар по выбору Витемы. Он утверждал, будто нигде, кроме этого бара, носящего экзотическое название «Солнце Таити», ему не доводилось пивать вермут, о котором он мог бы с полной уверенностью сказать: подлинный «Чинзано».
Когда они вошли в бар, Житкова ослепили лучи «таитянского солнца», воспроизведенного на берегах холодной Альды мощной батареей электрических ламп. Содержательница бара, мадам ван Поортен — пышущая жарким благодушием толстуха, втиснутая в яркий мешок шелкового капота, — по форме своей представляла нечто схожее с гигантской бутылкой пепермента. Каждая следующая к вершине округлость ее корпуса была немного меньше предыдущей. Самый верхний шар мадам ван Поортен был украшен парой заплывших жиром, крошечных, но очень черных и очень блестящих глаз.
Огромную, обитую никелем стойку почти сплошь покрывали стеклянные колпаки. Яркой зеленью манили взор посетителя груды салата, заправленного белым, как сливки, провансалем. Огромные ломти нежного лосося, подобно диковинному розовому маслу, были способны раздразнить аппетит самого сытого человека. Сверкали и переливались всеми цветами радуги, маня своими ароматами, десятки маринадов.
Добрую половину стойки занимали блюда с пирогами. Тут были толстые, как подушки, пироги с воздушным тестом, начиненным печенкой макрели, растертой на оливах; были и плоские польские мазурки — плотные и пряные от светящихся в них изумрудин-цукатов. Едва ли даже среди завсегдатаев «Солнца Таити» был кто-нибудь, кто успел перепробовать все сорта пирожков, громоздившихся на специальном возвышении из огнеупорного стекла, под которым всегда пламенели угли жаровни. Слоеные, тесто которых таяло во рту подобно снежинкам; песочные, заварные; кислые, сладкие, соленые; с вареньем, грибами, рыбой, дичью, ливером и невесть еще с какой начинкой, — пирожки эти отвечали, наверное, требованиям представителей любого уголка мира. А над всем — над салатами, над маринадами, пирогами и сотней других лакомств, венчая их пурпуром своих панцирей, господствовали тела омаров, крабов, лангустов, и рядом с яркими, как мессинское солнце, лимонами чернели раковины устриц.
На дальнем конце стойки, отведенном Бахусу, царил рослый негр. Его звали Большой Джо. Его необычайно проворные руки то и дело открывали и закрывали краны, источавшие жидкости всех мыслимых цветов и оттенков. За спиною Джо, на полках высокого буфета, похожего на орган протестантского собора, стояли ряды бутылок, бутылей и пузырьков. В них таинственно светились самые разнообразные напитки, — все, что создала ненасытная изобретательность пьяниц и их алчных потворщиков, готовых ради наживы споить весь мир.
Пользуясь богатым опытом покойного супруга, отдавшего свой последний якорь в гавани белой горячки, мадам ван Поортен держала у себя в заведении решительно все, что могло помочь лучам таитянского солнца растопить морскую душу, к какой бы нации она ни принадлежала.
Кабачок был популярен. Почти всякий моряк, побывавший в порту, становился гостем «Солнца Таити». Трудно было бы найти на земном шаре национальность, не представленную в баре. Темно-коричневые, с приплюснутыми носами африканские негры; серо-черные негры Америки; коричнево-желтые арабы; оранжевые левантинцы; прозрачно-желтые лица малайцев; бархатистые, как кожа персика, щеки островитян Индонезии. Под лучами электрического «Солнца Таити» золотистые кудри скандинавов склонялись над столиками рядом с иссиня-черными головами каталонцев. Ярко пламенели рыжие головы ирландцев.
Здесь, на белом мраморе столов, багрянец человеческой крови не раз спорил с рубиновыми пятнами христовой слезы. Тогда в завывание огромной радиолы вонзались пронзительные свистки полиции. Из ножей, кастетов, гирь и револьверов — вещественных доказательств, забытых нерадивыми полицейскими, — мадам ван Поортен составила довольно богатую коллекцию.
Витема был тут, по-видимому, своим человеком. Едва ли не каждый второй из сидевших в зале приветствовал его. В этих приветствиях, как показалось Житкову, не было особой радости — скорее что-то вроде робкого уважения, если не страха. Житкова поразило, что почти всем Витема отвечал на их родных языках, — будь то фрисландец, аргентинец, малаец, чех. Такого полиглота Житков видел впервые.
Витема действительно знал здесь многих. И многие знали его. Но едва ли кто-нибудь мог похвастаться тем, что говорил когда-либо с капитаном «Марты» на его родном языке: никто не знал его национальности.
Витема занял столик в дальнем углу второго зала. Здесь было не так ослепительно светло и не столь шумно. Можно было разговаривать, не повышая голоса. Кругом за столиками то и дело вспыхивали ссоры, подчас неожиданно разрешавшиеся хохотом и дружескими объятиями. Посетители переходили от стола к столу. Компании менялись, словно разноцветные стекляшки в трубе калейдоскопа.
На несколько мгновений в двери показалось чье-то лицо — строгое и холодное в своей подчеркнутой трезвости. Шляпа, сдвинутая на лоб, оставляла в тени его глаза. Внимательный взгляд этого человека тщательно прощупал весь зал и остановился на столике Житкова. Как притянутый магнитом, Витема повернулся к вошедшему. Житков заметил, что глаза капитана сузились, и весь он как бы подобрался. Рыжий человек исчез так же внезапно, как появился. Витема поднялся и сказал Житкову:
— На одну минуту я вас покину.
Он подсел к одному из столиков, занятому компанией рослых парней. Судя по виду, это не были настоящие моряки. Скорее — представители той интернациональной накипи, которая непременно присутствует во всех такого рода заведениях, ест, а еще больше пьет за счет случайных заработков или краж; комиссионерствует чем попало — от сигарет до женщин; отдает свои руки и ноги внаймы кому угодно, вплоть до полиции, когда ей нужно без шума и судебной волокиты отправить кого-нибудь на тот свет. Впрочем, если это сулит лучший заработок, они готовы «втихую убрать» и парочку полицейских.
Головы этих субъектов послушно склонились к Витеме, чтобы не упустить ни слова из того, что он негромко говорил им. Затем парни быстро расплатились и покинули бар, на ходу лениво-небрежными жестами бичкомеров затягивая на шеях разноцветные шарфы.
Витема вернулся к Житкову и так же спокойно, как делал все, принялся за поданный ужин.
Возвращаясь из заведения госпожи ван Поортен, Житков и его новый знакомый должны были пройти самыми мрачными трущобами порта. В одном из закоулков они натолкнулись на жестокую драку. При слабом мерцании газового фонаря можно было различить лишь клубок сцепившихся тел. Слышался хрип, придушенные голоса, удары.
