По глазам Гезенригена было видно, что тот не особенно доверяет словам Миклашевского, и, заставляя пленного писать письмо своему родственнику, он прежде всего рассчитывал использовать еще одну возможность проверить перебежчика — дядя должен знать почерк племянника…
Вдруг в коридоре послышался шум, раздались шаги. Миклашевский насторожился: может быть, опять за ним? Звякнул засов, и дверь, обитая кровельной жестью, распахнулась.
— Входи, стерва! — рычал надсмотрщик, вталкивая кого-то в камеру. — Тут теперя вас двое гнид будет! Поякшаетесь перед смертью!
В камеру вошел, вернее, влетел от сильного толчка незнакомый человек, босой, в солдатских поношенных галифе и в изодранной командирской гимнастерке. Он еле держался на ногах. Сделав несколько шагов, незнакомец растянулся на полу.
Дверь захлопнулась.
Несколько минут незнакомец лежал без движения, лицом вниз и тяжело хватал воздух открытым ртом. Светлые, как пшеничная солома, вьющиеся волосы местами были в крови, пучками прилипли ко лбу. По всему было видно, что военнопленный прошел «обработку»…
— Пить, — прохрипел избитый. — Пить…
Миклашевский осторожно поднял его, уложил на нары, потом взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, поднес к губам.
— Пей, друг.
Тот жадно глотал воду, стуча зубами о края кружки. На лбу и на висках проступила мелкими каплями испарина. Незнакомец закашлялся тяжело и с надрывом, потом успокоился, посмотрел на Миклашевского мутными глазами и обессиленно опустился на нары.
Миклашевский вынул из кармана кусок тряпки, служившей носовым платком, намочил ее и стал смывать кровь на лице. Незнакомец лежал с закрытыми глазами. На голове, чуть выше уха, виднелась рана. Игорь снял гимнастерку, стянул с себя нижнюю рубаху. Попробовал оторвать рукав, но тот не поддавался. Тогда Игорь вцепился в край зубами и чуть надгрыз материю. Разорвав рукав на полосы, Миклашевский начал бинтовать голову избитого.
— Потерпи… Потерпи…
Пострадавший лишь тихо, протяжно стонал, не открывая глаз. Игорь уложил его поудобнее на тюфяке, подложив под голову свою тужурку.
— Спи, спи. Сон — это, знаешь, лучшее лекарство.
Вскоре избитый задышал ровнее, спокойнее и, кажется, заснул.
Миклашевский уселся рядом на нары и молча глядел на военнопленного. Какое-то недоброе предчувствие глухо шевелилось у него в груди. Он знал, что рано или поздно к нему в камеру, как предупреждал полковник Ильинков, обязательно приведут «подсадную утку», попросту говоря, провокатора. «Прием, испытанный гестаповцами, — наставлял полковник, — и действует почти безотказно».
Но чем дольше смотрел Миклашевский на избитого, тем сильнее в нем проступало чувство жалости, и оно, это чувство, заглушало все остальное. Никак не хотелось верить, что перед тобой на нарах лежит именно провокатор. Камера имеет свои законы, и человек, попавший в нее, невольно смотрит на мир иными глазами. Миклашевский еще не ожесточился, он почти не видел предательства и измен. Борясь в открытую с врагом на Ленинградском фронте, Миклашевский привык к честной, открытой борьбе. Краткие месяцы, проведенные в спецшколе, вооружили его знаниями и навыками. Он смотрел на уснувшего человека, и эта живая страдающая душа невольно притягивала его к себе. Он в сотый раз задавал сам себе вопрос, на который не мог ответить: почему и зачем человека так зверски избили?
Игорь готовился и мысленно не раз представлял себе встречу с провокатором, умным и хитрющим врагом. Но Миклашевский никогда, даже в самых немыслимых предположениях, не мог предвидеть, что того втолкнут в камеру в таком полубессознательном состоянии. Какой же тот после этого агент, если без посторонней помощи не может передвигаться? Да и что он может запомнить? Как в таком состоянии будет провоцировать?..
Игорь, стараясь не разбудить избитого, передвинул того к стене. В маленьком окошке синела ночь и одиноко смотрела далёкая равнодушная звезда. «А может быть, он вовсе и не тот, за кого я его принимаю, — в который раз думал Миклашевский, укладываясь рядом на нары. — Может быть, он свой, его пытали на допросах и потом втолкнули в мою камеру… А я тут со своими предубеждениями…» Но то недоброе предчувствие, которое вспыхнуло сразу, в первые же минуты появления незнакомца в камере, не проходило. Его нельзя было объяснить словами, оно просто таилось где-то подсознательно и лишь вкрадчиво напоминало о себе, предупреждая: будь осторожен.
2
На третьи сутки избитый окончательно пришел в себя. Все это время Миклашевский заботливо, как нянька, ухаживал за ним, менял повязки, для чего пришлось изорвать нижнюю рубаху, прикладывал влажные компрессы, поил и кормил.
Открыв глаза, незнакомец внимательно и настороженно смотрел на Миклашевского, и в его темных, глубоко посаженных глазах можно было прочесть открытое недоверие.
— Ну что? Очухался? — Миклашевский тепло улыбнулся. — Наконец-то!
— Ты кто? — спросил незнакомец, чуть приподымаясь.
Миклашевский недоуменно глянул на товарища по камере. Голос у того был колючим, холодным. Игорю даже стало не по себе.
— Я?.. Я такой же, кажется, заключенный, как и ты, — ответил Миклашевский, стараясь не придавать значения холодному вопросу.
— Такой же? — переспросил избитый, вкладывая в короткое слово весьма многозначительный смысл. — В этом еще надо разобраться.
— Поживем — увидим, — ответил Миклашевский. — Дело не хитрое.
— Вот именно, не хитрое, — тем же многозначительным тоном произнес незнакомец. И замолчал, рассматривая в упор Миклашевского.
Игорь тоже молчал. Воцарилась неловкая пауза. Оба смотрели друг другу в глаза, один — недоверчиво и зло, а другой — выжидающе и спокойно. Миклашевскому вспомнились детские годы, как в школе, начитавшись о приключениях Шерлока Холмса, вырабатывали у себя волю, силу взгляда и часто играли в «гляделки»: уставятся двое друг на друга и смотрят в упор, пока один не заморгает… Вспомнив о той школьной игре, Миклашевский невольно улыбнулся:
— Долго мы так будем разглядывать друг друга? Может, хватит, а?
— Может быть и долго, а тебе что?
— Так, ничего, — Миклашевскому стало смешно, он рассмеялся. — Как петухи… Хватит чудить!..
— Вот именно, хватит чудить.
Миклашевский видел, что незнакомец ему не доверяет. Смотрит, как на врага. Незримая стена возникла между ними, она с каждой минутой становилась все прочнее. Миклашевский попытался еще раз найти путь к пониманию друг друга, сломить недоверие.
— Вижу, ты парень с характером, палец в рот не клади. В наши дни это хорошо, — сказал Игорь. — Давай знакомиться.
— Что ж, давай, — ответил заключенный. — Так как же тебя называть?
Слово «называть» было им произнесено таким тоном, что не оставляло никаких сомнений, что он нисколько не доверяет Миклашевскому, не верит ни единой фразе. И тут впервые Миклашевский подумал: а что, если и тот, в свою очередь, принимает его, Миклашевского, за провокатора? От такого предположения Игорь несколько растерялся, почувствовал себя беспомощным, словно у него из рук выбили оружие и он не может защищаться. Но так продолжалось лишь мгновение, пока в его голове пронеслись эти мысли.
