Когда самолет начал скользить вправо, я решил было, что сейчас ляжем на обратный курс, хотя по времени это никак не получалось. Штабную карту с нанесенной обстановкой нам, конечно, показывать было нельзя, но надо же знать, куда прыгать и что там, внизу?
Самолет выпрямился и полез вверх, как в гору, натужно захлебываясь моторами, на самой вершине горы его забило дрожью загнанной лошади. И луна вкатилась в иллюминатор, облака застывшей пеной покоились неподвижно. Показался штурман. Мы поняли, что момент прыжка рядом, что пробивать облака самолет не будет.
Я всегда прыгал вторым, но молоденькие, глупые казахи опередили меня. Они провалились, а я отсчитывал секунды, заранее примериваясь к тому, что увижу, когда раскроется парашют, и полетел вниз, уберегая глаза.
Дернуло, оборвав счет затяжным секундам. Парашют раскрылся нормально, и все же что-то непонятное происходило – и со мной, и подо мной. Свой собственный «полетный» вес я мог определить с точностью до двух килограммов, парашют пристрелял раньше, сделав контрольный прыжок сутки назад и сам уложив его. А сейчас меня юлой крутило вправо, и, чтоб не перехлестнулись стропы, приходилось вращать себя в обратную сторону. Я попал на границу воздушных потоков, а когда стабилизировался, когда глянул вниз, то поразился – реки не было (что не так уж страшно и объяснению поддавалось: прямо под ногами лентами, то рвущимися, то склеивающимися, ползли облака, закрывая луну, да и свети она, река могла не отражаться, таковы уж законы отражения, преломленные случайностями). Не это поражало. Три костра светились там, куда я никак уже попасть не мог. Слишком далеко, за пределами перемещавшегося по земле конуса, в вершине которого болтался я. Более того, меня относило от костров вправо, куда именно, я еще понять не мог, я еще не сориентировался, что пугало. Оба парашюта почти рядом двумя клочками ваты целились не на костры, и я понял, что казахи уже растерзаны в клочья немецкими пулями… Что метеоусловий в районе костров мы не получили, о низкой облачности сказано не было – это, пожалуй, говорить лишне… В попытках привязать себя к приближавшейся земле я судорожно взывал к памяти и вдруг увидел три костра – в линию, те самые опознавательные знаки, которые нам никто вроде не давал, но которые по абсолютно непонятной причине попали в наши головы.
Три костра в линию! (Реку я по-прежнему не видел.) Глаза сфокусировались, и то, что я увидел при внутреннем озарении, повергло меня в страх. Мертвые казахчата упали на город, падал туда и я, потому что сникшие парашюты их уже саванами покоились внизу.
Тучи раздернуло на секунду, на две, не больше, но и того было достаточно. Золоченый купол церквушки – это горка, высота, господствовавшая над городом, россыпь огней вокруг красных светлячков – это железнодорожные пути, станция. Там запад, там север, там восток, я определился и стал работать руками, ногами, туловищем, меняя направление полета.
Меня несло на купол, я вертелся, будто перескакивая с брусьев на перекладину. Свиста пуль слышать не мог, такое в падении не слышится, познал, что по мне стреляют, и надежда была не на парашют, а на ветер: в это время суток, около часу ночи, речная долина как бы втягивает в себя воздушные потоки.
Я упал в полукилометре от крайних домов южного пригорода, в Бараньей балке, успев рассмотреть полосы улиц и сарай, выбранный мной как место, где можно будет держать оборону. Ветер помогал мне. Почему-то я не стал сломя голову бежать к домам и деревьям, а начал заторможенно как-то избавляться от парашюта, сам удивляясь собственному спокойствию. Только обрезал лямки (мешок с толом мешал ослабить их), как порывом ветра купол смотало в ком и поволокло по земле, по краю балки. Зачем-то я смотрел вслед ему, долго смотрел. Потом потащил мешок к сараю. Мне бы бросить взрывчатку, уже совершенно бесполезную, да исполинскими шагами мчаться к садам пригорода. А я же по запаху пытался определить назначение сарая. Определил: здесь дубили кожи. Обогнул его и вместе с мешком скатился в овражек. Все время я спрашивал себя, зачем мне этот мешок с толом, и, не находя ответа, злился. Наконец нога нашла ямку, туда я и запихнул мешок.
Тут я услышал отдаленный грохот взрыва – два взрыва, сплющенных в один, и сразу же за грохотом – нервный лай зениток, небо над железной дорогой расчертилось прожекторами и трассами. Ага, вспомнил, для демаскировки выброса самолет сбросил две «сотки», причем наугад, и бомбы угодили во что-то горючее, огнеопасное. На путях, возможно, стоял эшелон с техникой и боеприпасами. Надо было наконец подумать о себе, и думать я стал глупо, причем осознавал: глупо! Я совсем забыл, что парашют унесло, и по овражку двинулся в сторону сарая, искать его, найти, уничтожить или захоронить. Беспорядочная ненацеленная стрельба не стихала, немцы будто прочесывали местность. Едва сарай проступил во тьме, а может быть, и угадался по запаху, как я вспомнил все о парашюте, что прятать его не надо, и я стал возвращаться к оврагу, часто оступаясь; мне все казалось, что я опаздываю, что передвигаюсь недопустимо медленно, я мотал головой, избавляясь от странного ощущения: мне представлялось, что я – стою на месте, а все вокруг движется, небо же, дрожащее от пожара, наплывает на меня, падает.
Я поскользнулся, упал, попытался встать и вдруг понял, что происходит со мною. Я был ранен. Меня ранило. В обе ноги. Еще там, в воздухе. Легко ранило, но потерял много крови.
О, великий и мудрый Чех! Не пропали его уроки, не напрасны были внушения его, не зря вселял он в нас уверенность.
Я немедленно встал – на обе ноги. Вызывая в памяти образы моей походки, как бы видя себя со стороны и подгоняя свои движения под образ, я сделал шаг, другой и – пошел свободно, легко, все волнения улеглись, голова заработала четко. Проверил оружие: автомат, две обоймы в запас, мой незаменимый «парабеллум», финка, гранаты. И жить можно, и сражаться можно. Фосфоресцирующие стрелки часов развернулись на два часа сорок три минуты. (Запомните это время!)
Полыхающее заревом небо погасло, пожар был потушен, стрельба унялась, лишь изредка для самоуспокоения выпускались автоматные очереди. Ни звездочки на небе, луна светила тускло, умирающе, я шел вдоль плетней, готовый спрятаться, едва появится кто-то; в это время суток в городе могли ходить только немцы, вооруженные немцы. Справа и слева – дома, одноэтажные и двухэтажные, обычные дома поселкового типа, кое-где в сараях шевелилась скотина, собаки не лаяли, они сдавленно поскуливали. Ни огонька в домах, ни одной лишней тени. Я выбирал цель, потому что ноги, я знал, двигаться и быть здоровыми могут только в движении к цели.
Выбрал: дом – с лестницей, приставленной к крыше. Как только взойдет солнце, роса испарится, уничтожив мой след, да и собаки у немцев были слабой выучки. Двигаясь, как мне представлялось, бесшумно, я добрался до выбранного дома и прильнул к стене. За нею тлела жизнь, там спали живые люди. Я забрался в чердачное окно. Все шло нормально. Теперь – перевязку, срочно.
Какое-то время я не двигался. Сидел, привалясь к печной трубе. Дважды начинал погружаться в беспамятство и выныривал из него. Ветер приподнимал полуоторванную железную кровлю и бил ею, надо мной и вокруг меня стонало, скрипело, ухало. Разрезал штаны – и на руки хлынула мокрота, кровь была липкой, боль сразу же прошила тело, зазвенев в голове, тяжелым накатом опустившись в первоисточник, в ноги. Наверное, я закричал.
