А магазин-то – закрывался на ремонт. В поисках работы я натолкнулся на объявление: «Ресторану требуются повара высшей категории. Возможно обучение в процессе производства». Адрес указан – не так-то уж далеко от дома. Приняли. Неделю чистил картошку и нарезал ее. Потом подрались два официанта, одного из них, выгнанного, решено было заменить мною. Директор ресторана осмотрел меня со всех сторон и дал указание:
– За две недели из него надо сделать человека.
Вскоре я познал все тонкости этого необычайного ремесла. Изучил все вилки, ложки, ножи, тарелки всех форм и диаметров; я узнал, что под овальные блюда с горячим надо стелить салфетку, а под круглые блюда ставить тарелки. Уяснил, с какой стороны подавать блюда клиенту, если он сидит в углу. Человеку еще в голову не пришла идея заказать антрекот, а я уже чуть наклоняюсь к нему. Мне едок представлялся легко вооруженным бойцом в ячейке, которому с тыла подают все необходимое к бою. Столики чем-то – за десять минут до открытия ресторана – напоминали военно-топографическую карту.
Старший официант устроил экзамен: нагрузил поднос так, что его вдвоем не удержишь. Седой старикашка не знал, с кем имеет дело – с Великим Диверсантом! Я с этим подносом поплыл величественно по залу, и в местах, где столики сближены, то левой рукой поднимал его на уровень лба, то правой. Элегантно приземлил его на подсобный столик и начал, как положено, с дамы, с правой стороны ее. Счет подал – копеечка в копеечку, не забыл, правда, пяти процентов за услугу.
Много, много интересного извлек я, три месяца проработав официантом. Как и у лабухов, было у них свое «парное», чаевые кучей, потому что разными мимическими пассами клиенты отказывались от сдачи, и тогда складывалась нелепая ситуация: попытка официанта вернуть клиенту лишние деньги граничила с вымогательством еще больших чаевых.
Ресторан, где я работал, – второго разряда, не первого и не высшего, то есть из него не рекрутировали проверенных официантов на правительственные приемы, там своих хватало. Однако – новые времена, новые веяния, кое-кого из наших стали приглашать. Сплошная морока, отзывались они, и платят-то – всего ничего! Ну, бутылку недопитого коньяка разрешают хапнуть.
А где правительство – там Н.С. Хрущев, и я начал подумывать об увольнении, да помог случай. По виду вполне воспитанная компания заняла столик на шестерых, ничто не предвещало ссоры, столик не мой, но я поглядывал на него, я чувствовал: туда подай вместо ложек и вилок боевые ножи – и кровью зальется скатерть. И директор глаз не сводил со столика этого, и администратор, но вызывать милицию еще рано, да и такие уж отношения с милицией сложились: либо не приедет, либо будет кормиться бесплатно весь год.
И как только начался мордобой, я бросился к столику и всех шестерых выкинул на улицу, дав официанту команду: столик – в первоначальное состояние! Теперь ресторанный разгул превратился в уличную потасовку, к которой мы не причастны.
Все произошло очень быстро, директор все видел. Со следующего дня я стал дежурным администратором с двумя сутками отдыха. Присматривал за Наташкой, возился на кухне. Аня кончила МГУ и работала в «Комсомолке».
Около двух дня и восьми вечера мое место – у входа, регулировал устремленный к столикам поток: ресторан на видном месте, до центра далеко, но универмаг рядом, два театра, невдалеке рынок. Традиционная борода швейцара вносила некий порядок в суматоху, да я подсказывал, где столики забронированы. Однажды мелькнула Инна Гинзбург, со спутником, я постарался скрыться, сидел в своем кабинетике, разбирал перекрестные жалобы. Официантка постучалась, глазенки блестят: «С вами одна клиентка поговорить хочет… С углового столика».
Инна Гинзбург, чуть пополневшая, но и пригаснувшая, огня в ней меньше стало. С нею – задумчивый гражданин, муж – так определил я.
Заговорила, как всегда, с некоторой жеманностью:
– Я здесь второй раз (солгала!) и теряюсь в догадках: мы ведь где-то с вами встречались?
Ответил вежливо, сухо:
– Вы ошиблись… Но я польщен, что вы меня запомнили.
Рукава до локтя, божественные руки, которыми я восторгался когда-то. Ведет себя умно: говорит будто о чем-то постороннем, на меня не глядя. Муженек либо скучает, либо мастерски изображает терпение.
Номер телефона прозвучал – на тот случай, если я все-таки вспомню, где судьба сталкивала меня с Инной Моисеевной (осмелела: ранее была Михайловной). Со вздохом сожаления призналась, что, знать, и впрямь ошиблась. А то бы рассказала, как много тяжкого перенесла она, отец вот по делу врачей прокатился, хотя к медицине никакого отношения не имеет.
– Будь вы Ленечкой Филатовым, я бы вам такого рассказала… Но, простите, ошиблась, приношу извинения.
А я пожелал чаще заходить, проводил к гардеробу, муж подал плащик. Супруги постояли на мокром тротуаре и взяли такси, а ведь могли бы об этом попросить администратора или швейцара. Прощай, Инна. Я верил в случайность встречи, как и в то, что не удержатся женские уста, прощебечут где-либо о славном мальчугане Ленечке Филатове.
Прощебетала трепушка. Они ведь, фронтовики-однополчане, на попоечке 9 мая ударились в воспоминания, и, видимо, Инна похвасталась: «А вот помните…» Двух дней не прошло со Дня Победы, а за тот же угловой столик сел Лукашин. Я глянул на него и подумал, как и много лет назад: бухгалтерские нарукавники ему были бы впору. Лишь дожевав отбивную и собрав вилкою зеленый горошек, он стронул меня с места движением пухлого пальчика.
– Веришь – не веришь, а я рад встрече. Буду краток: через сорок минут… нет, сорок пять я позвоню в КГБ. У тебя есть время. Кстати, с Бобриковым что-то неладное в Германии.
Время бежало быстро, вот уже и КГБ, а не МГБ. Ровно одиннадцать лет назад, 11 мая 1945 года, мы на долгие годы расстались с Алешей на Ляйпцигерштрассе. И встретимся ли еще?
Я исчез незаметно и пошел домой поцеловать на прощание Наташку. А там – Аня, спокойная, жестокая, расчетливая.
– Тебе надо уходить. И немедленно. Меня с утра послали брать интервью у какого-то Любарки, он тебя знает. И предупредил об аресте.
Она полезла в комод и из-под белья нижнего ящика достала «парабеллум», мой «парабеллум».
– Случайно получилось. На середине моста уже была, несла его в сумочке, потом решила проверить, не выброшу ли вместе с сумочкой какую-нибудь важную мелочь, и пистолет сунула в карман. Забыла, что ли… А сумочка полетела в воду. Вторично бросать что-либо – побоялась, дают же помилование висельнику, у которого веревка лопнула…
Это, пожалуй, и ко мне относилось. Как он, «парабеллум», ни в огне я не сгорел, ни в воде не утонул.
Я ушел, и во мне начинала разыгрываться «манана». По пологой спирали скатывался я в зеленую долину, и горы постепенно наращивали высоту своих заснеженных вершин, их белизна подкрашивалась голубоватым свечением купола неба, вдруг начавшего сжиматься, стекаться к центру, превращаясь в хрустальный ручеек мелодии, проводившей меня до поезда, и тот понесся в новую даль.
