— Измены? — поразился Роман. — О какой вы говорите измене? Я
даже в мыслях такого допустить не могу! Я люблю свою жену! Только ее одну!
— Вот на здоровье и любите, а я своего Ваню люблю, поэтому
вы должны отправиться к Глаше.
Липочка уничтожила его взглядом и злорадно добавила:
— Если еще она вас возьмет. На кой вы ей сдались, такой
непутевый.
Ни с того ни с сего она рассердилась на Романа, а почему —
понять не могла. Зато понял Роман. Он подумал “ревнует” и сказал, оттаивая:
— Хорошо, я отправлюсь к Глаше, только не надо ей звонить.
— Как же это? — растерялась Липочка.
— Я залезу к ней на балкон, она и не заметит.
— А где же вы будете спать?
— Там. На полу матрас свой постелю и прекрасно на свежем
воздухе высплюсь. Только очень вас прошу, накормите меня, наконец, манной
кашей. Уж очень я есть хочу. И маслица, маслица положите побольше.
— Обязательно, — радостно согласилась Липочка. — Встречу свекровь,
вернусь домой и сразу кашу сварю. А вы мобильный свой не забудьте. Если что
понадобится, не стесняйтесь, звоните.
И Липочка помчалась на вокзал, а Роман, прихватив подушку,
матрас и одеяло, деловито полез на Глашин балкон.
Балкон, как обычно, был приоткрыт, и в щель из квартиры
доносился запах…
Да нет, не запах — аромат! Аромат манной каши — в кухне
Глафира стряпала по заказу Желтухина. Аромат этот был мучительно сладок и
растревожил Романа нешуточно: до спазм в желудке, до обильного течения слюны и
эйфорических галлюцинаций. В борьбе с голодом обессилев, Роман упал на матрас и
начал бредить манной кашей.
Тем временем Липочка быстренько привезла домой свекровь и,
не мешкая, бросилась в кухню варить все ту же манную кашу.
Марьванна же без сына-Вани затосковала и, побродив по пустой
квартире, решила податься к соседке Глаше, выпить с ней чарку другую, да
разогнать скуку-печаль-тоску. С Липки-то взять нечего. Попалась Ване жена
непутевая: совсем, дура, не пьет. То ли дело Глашка. Бес, а не баба: и выпить
умеет, и посплетничать (обсудить Липку-невестку), и погулять — везде мастерица…
В больших у Марьванны была Глафира симпатиях. Затолкав под
кровать свои ящики, свекровь категорически доложила невестке:
— Соседей проведать пойду.
— Пойдите, пойдите, — с огромным облегчением одобрила
Липочка.
И Марьванна пошла. Когда она решительно и нетерпеливо
налегла на кнопку звонка, Глафира была в кухне. Она как раз наполняла тарелку
(с дюжим кусищем масла) сваренной на сливочках манной кашей, чей аромат сводил
с ума многострадального Романа. С ложкой наготове там же сидел за столом и
Желтухин. Сидел по-семейному: в трусах и майке.
Да и Роман, кстати, поблизости был. Он покинул балкон и,
устремляясь на аромат, прокрался через захламленную комнату в чистенькую прихожую.
Прокрался с одним лишь желаньем: разведать, нельзя ли чем поживиться, но тут же
был в шок и повержен. Кем?
Да все тем же Желтухиным, точнее, его присутствием в
Глашиной квартире. Роман, осторожно выглядывая из-за угла, увидел огромный
рябой кулак, трудолюбиво сжимающий ложку, и шерстяную спину Желтухина.
Желтухина, спешно отбывшего в командировку! Вот это да!!!
“И ради такого чудовища добрячка-Олимпиада жизнью своей
рискует? — поразился Роман. — А он изменяет ей, да еще с кем! Развлекается с ее
лучшей подругой. Выходит, догадка моя в самую цель попала”.
Такое положение вещей показалось Роману жутко несправедливым.
Выглядывая из прихожей в кухню, он лютой ненавистью ненавидел Желтухина и,
страдая, проклинал его: “Сколько можно жрать мою кашу, чтоб тебе пусто было!”
Вот в такой-то драматический момент и прозвучал звонок в
прихожей. Романа на балкон словно ветром сдуло. Глафира вздрогнула и застыла с
тарелкой в руках. А Желтухин недовольно спросил:
— Кого еще принесла нелегкая?
— Пойду посмотрю, — шепнула Глафира и, водрузив тарелку на
стол, порхнула к двери.
Приставив свой накрашенный глаз к глазку, она испуганно
попятилась и зашипела:
— Ва-аня, мамаша твоя пришла.
— Не может быть! — вскочил Желтухин и, вспомнив, хлопнул
себя по лбу: — Черт! Как я забыл? Сегодня ее должен был встретить!
Глаша тоже кое-что вспомнила, а именно то, что Марьванна
безгранично влюблена в ее квартиру и всякий раз, приезжая, делает подробный
обход с охами, вздохами и восхищением. А тут, как назло, ее сыночек-Ваня в
трусах и майке “гостюет”.
— Прячься, прячься! — паникуя, закричала Глафира.
— Куда? Куда? — рыская по кухне, шепотом завопил Желтухин.
Да-да, шепотом завопил, и такое бывает.
— Куда?
А и в самом деле, куда? Любопытная Марьванна везде сунет
нос.
Глафира задумалась и, отыскав укромное место, приказала:
— Ваня, лезь под кровать!
И Желтухин полез. Прямо с ложкой, крепко зажатой в рябом
кулаке.
А Глафира, перед зеркалом отряхнувшись и восхитившись:
“Хороша, чертовка! Всем удалась!” — отправилась встречать Марьванну.
К дружескому челомканью и женским визгам восторга
(басовитому и высокому) прислушивались сразу четыре мужских уха. Из-под кровати
Желтухин тщетно пытался вычленить речь родной матушки из бессмысленного бедлама
встречи. В соседней же комнате Роман, стоя на цыпочках, старался из радостного
женского сумбура узнать, удастся ли ему сегодня отведать манной каши.
Доведенный хроническим голодом до отчаяния, он готов был на крайности и воспрял
духом, когда услышал, что Марьванна совершает обход.
“Слава богу, — подумал Роман, — хоть какая-то намечается
система”.
Надо сказать, что он, как любой мужчина, панически боялся
хаоса женской непредсказуемости, ведшей обычно (о том говорил опыт) к тяжелым
последствиям.
Поэтому он вздохнул с облегчением, когда дамы, энергично
обмениваясь соображениями, протопали мимо облюбованной им комнаты.
— Там смотреть нечего, — небрежно бросила Глафира. — Там
балкон, полный мусора, и кабинет мужа, больше похожий на свалку. — Она
рассмеялась: — Дурак-Пончиков думает, что у него есть кабинет, а там мой чулан.
Марьванна сердобольно поинтересовалась:
— А что, твой Пончиков, он по-прежнему пьет, голубок?
— Пьет! — жизнеутверждающе подтвердила Глафира. — Еще как
пьет!
— Вот и мой частенько к бутылке прикладывается, — с
нежностью вздохнула Марьванна и с ненавистью добавила: — Каждый день, сволочь,
является на рогах.
