Немец наверняка слышал их возню. Он оглянулся и быстро исчез в кустах.
После того, что произошло, надо было думать о том, как бы поскорее отсюда убраться. Желательно тихо и незаметно. Все для них мгновенно изменилось. И само пребывание здесь, на нейтральной полосе, которая, возможно, контролируется и нашими, и немецкими наблюдателями, стало проблемой. И решать ее предстояло самим, без чьей-либо помощи, и как можно быстрее.
— Все. Уходим. Быстро вперед. Я — замыкающий.
Иванок чуть не плакал. Он сверкнул глазами, сунул за пазуху бинокль, взял за ремень винтовку и пополз назад. Когда выбрались на ту сторону сосняка, остановились отдышаться.
— Почему ты мне помешал? — Иванок не смотрел в его сторону. Воронцов видел пунцовое ухо, перепачканную смолой щеку с налипшими хвоинками и бледные губы. Губы Иванка дрожали от негодования, а сквозь ухо просвечивало ярое послеполуденное солнце. — Я бы положил его. Они тут вчера двоих наших подстрелили. Прямо возле колодца!
— Знаешь, чем мы от них отличаемся?
— Мы добрые, да? А ты помнишь, как они девчат в Прудках изнасильничали?!
— Если они такие звери, то это не значит, что и мы должны делать то же.
— Нет, товарищ лейтенант! Во-первых, я больше с тобой на нейтралку не пойду! Лучше — одному. Я бы его тут и положил. Его, а потом и еще других, кто за ним пришел бы. Вчера они — наших. А сегодня я — их! Зуб за зуб! Понял? Вот это был бы результат! А с тобой ходить…
— Иванок, ты думаешь, я его пожалел?
— А кого? Меня, что ли? Ты что, испугался, что они обстреляли бы нас из пулемета? Ты этого испугался? Да плевать я хотел на твои награды и на погоны, если ты врага пожалел!
— Можешь доложить. О том, что я не выстрелил во врага.
Иванок сразу успокоился. Губы его перестали дрожать.
— Твои сестры дома. Ты спокоен за них. А я не знаю, что с ней, где она. Может, уже растерзали где. Ты что, не видел, какие они звери?!
— Найдем мы твою сестру, Иванок. Это я тебе обещаю как боевой товарищ.
— Если бы ты мне не помешал, я бы его застрелил и на одного фашиста стало бы меньше. И мы бы быстрей дошли до Берлина.
— Дойдем, и сестру твою разыщем. И этот немец нам не помешает.
— Не могу я на них спокойно смотреть. Наблюдать, как они по нашей земле ходят. С фляжками. Воду нашу пьют. Как хозяева. Не могу, пока сестра там.
После ночного боя и отражения атаки русских, фузилерная рота собрала своих убитых. Раненых тут же начали перевязывать и переправлять в тыл.
Тела унтер-фельдфебеля Штарфе и еще шестерых положили на носилки и унесли в березовую рощицу, где ютилось деревенское кладбище и где на песчаном пригорке рота хоронила своих убитых.
Когда утих грохот перегревшегося Schpandeu, шютце Бальк выпустил из рук приклад, от которого онемело плечо, и начал заваливаться набок.
— Что с тобой, сынок? — командир роты успел подхватить Балька.
— Простите, господин гауптман, — забормотал тот, теряя сознание и не понимая, что ранен.
Очнулся он на широкой пароконной повозке. Рядом сидел возница, пожилой солдат, который весело смотрел по сторонам и насвистывал какую-то крестьянскую песенку. Заметив, что раненый открыл глаза, пожилой солдат покачал головой, снял пилотку, вытер ею лысину и сунул под погон.
— Ну что, парень, повезло тебе. Выстрел на родину. Вот счастливчик!
«Значит, я ранен, — понял Бальк. — Интересно, куда? — Он вспомнил, как у него во время боя начало вдруг затекать правое плечо. — Так вот оно что… Но кость не задета. Иначе бы меня отбросило от пулемета. Нет, это хоть не легкое ранение, но после него можно вернуться в полк». Ездовой посвистывал, изредка усмехаясь своим мыслям. Они ехали в тыл, подальше от этой чертовой передовой, где все время, каждый день и каждый час кого-нибудь подстреливают. Иногда насмерть.
— Да, что и говорить, повезло тебе, — снова вздохнул ездовой, уже, должно быть, о своем. — Дома побываешь. А тут… Тут через день-другой такое начнется!.. Так что вовремя ты… Ну, сам понимаешь…
Бальку сильно хотелось пить.
— Я ведь не в живот ранен? — Бальк со стыдом услышал свой жалобный, тихий голос.
— Нет, парень. В плечо. Но, похоже, тебя хорошо разворотило. Разрывная пуля.
— Пить хочу. Дай воды.
— Пить? Сейчас дам. У меня целых две фляжки. Чистейшая. Русская. С нейтральной полосы. Святой источник. — И возница поднес к губам Балька отпотевшую фляжку, из которой пахнуло такой свежестью и прохладой, что у того закружилась голова.
— Ты говоришь, разрывной? — напившись, переспросил он.
— Да. Видимо, снайпер. Но ты молодец. Держался. И даже вел огонь. Старик тобой восхищен. Тебя, видимо, представят к Железному кресту. Но главное — другое.
— Что?
— Ты поедешь на родину. Боже, как мне надоела эта проклятая Россия! Поход на Восток… И сдался он нам!..
— Здесь хорошая вода. Вкусная. Из самой земли.
— Да, здесь много родников. — И ездовой тоже приложился к фляжке.
— И земля хорошая.
— Да, — не сразу отозвался ездовой. — Пшеница растет тучная. Вон какая налилась! — И он указал кнутовищем куда-то в сторону, куда Бальк посмотреть не мог. Он лишь попытался приподнять голову, но боль пронзила тело.
Бальк мгновенно обессилел и закрыл глаза, ничуть не жалея о том, что так и не увидел пшеничного поля, на которое указывал ездовой. Достаточно того, что он чувствовал запах его, слышал стрекот кузнечиков и знал, что пуля не угодила в живот, иначе бы она там такое натворила, что лучше об этом не думать. Нет, думал он, превозмогая боль, Великая Германия еще не потеряла своего верного солдата по имени Арним Бальк. А этот пожилой тыловик просто усталый человек, который заскучал по семье, детям и своей фрау…
— Земля здесь и вправду хорошая, — снова подал голос ездовой и, словно вторя его мыслям, вздохнул: — Но и она, так же, как и родники, не наша.
Глава пятая
Ночью поступила команда на отход. Траншею быстро заняла гвардейская часть. Молодые здоровые, как на подбор, ребята несли пулеметы и противотанковые ружья. Тут же деловито устраивались в ячейках. Раскладывали снаряжение. Заносили в блиндажи ящики с гранатами и патронами. И по коротким возгласам, и по тому, как обживались в окопах, в одно мгновение будто срастаясь с ними, чувствовалось, что на передовой они не впервой.
Штрафники, покидая обжитые углы, с уважением и завистью посматривали на смену и поговаривали:
— Свежая часть.
— Эти подержатся.
