– У меня что, глаза выбиты, Коля? Ответь, пожалуйста.
– Нет, товарищ капитан, – наконец отозвался Ефремков, бронетранспортёр упёрся задними колесами во что-то твёрдое и остановился.
– Почему ты молчал, Коля? Что с Кучеренко? Он жив?
– Не знаю, товарищ капитан, – высоким слёзным голосом отозвался Ефремков и шмыгнул носом.
– Ясно, – капитан тоже повысил голос, – всё ясно! – Протянул ладонь к водителю. – Посмотри, Коля, у меня на руке кровь?
– Нет, товарищ капитан, – немного помедлив, ответил Ефремков.
– А почему так медленно отвечаешь?
– Сам плохо вижу.
– Нас контузило взрывом гранаты. В бронетранспортёре мы, как в консервной банке, – Терехов замычал немо, ущербно, закрутил головой, словно бы его ещё раз обожгло взрывом и он в этом взрыве едва остался живой – он не мог поверить в то, что больше не будет видеть. Будет он видеть, будет!
– Попали мы в переплёт, Коля, ой, попали, – Терехов снова замычал, потом обрезал сам себя и повернул потное, нехорошо оплывающее в этой заре лицо к Ефремкову. – Ну, он-то, Терехов, профессиональный военный, офицер, окончивший академию, понятно почему рискует – в его профессию составной частью входит готовность умирать. Тьфу, какие деревянные чужие слова «составная часть», «в профессию входит…» – ещё раз тьфу! Он не должен бояться смерти, он всегда готов умереть, но вот этот пацан, так и не наевшийся в своей жизни вдоволь каши, почему он должен умирать? За что? И Кучеренко?
– Кучеренко убит? – капитан протянул руку к Кучеренко, на ощупь нашёл голову сержанта, попытался приподнять её. Голова была тяжёлой, неувертливой. – Сержант! – позвал он.
– Не надо, товарищ капитан.
– Что не надо?
– Не надо и всё, – с незнакомым упрямством – прежде он никогда не был таким, – повторил Ефремков.
Проклятая граната.
Ефремков молчал и это обеспокоило Терехова, он прислушался, но, кроме перхающего раскалённого звука мотора да звона в собственных ушах, ничего не услышал и позвал громко:
– Коля!
– Я здесь, товарищ капитан.
– Коля, ты следи, чтоб снова не саданули гранатой. Следи!
– Может, нам уехать, товарищ капитан, а? – с надеждой спросил Ефремков. – Ведь дело своё мы сделали, колонну прикрыли, а? Поедем? Кучеренко вон… – Ефремков замолчал, пересиливая самого себя, Терехов вытянулся, уткнувшись головой в железный потолок кабины, прошептал горько, потрясенно:
– Проклятая граната! – протёр грязными, испачканными ружейным маслом, окалиной и здешней жёлтой землёй пальцами глаза, стараясь избавиться от красной пелены – и, вроде бы, помогло: в густом алом мареве появилась родина, светлые пятна, лицо капитана сморщилось, словно бы он не верил в благополучный исход – это страшное красное рядно останется навсегда, но оно не должно было остаться, и это капитан наконец-то осознал, понял, что всё вернется на «круги своя» – слепота его, как и глухота – временные, не удержался – губы у него растянулись в потрясённой, какой-то плаксивой улыбке, из глаз выкатились мутные, будто бы чужие слезы.
– Кучеренко вон, – снова подал голос Ефремков, – он убит, – водитель боялся произнести вслух слово «убит», но всё-таки одолел самого себя и произнёс: – Может, мы отступим, а, товарищ капитан? Колонна ведь ушла…
– Рано ещё, Коля.
– Но колонна ведь ушла.
– У душманов машины – догонят колонну. Нам нельзя эту банду выпускать из ущелья.
– Погибнем ведь, товарищ капитан.
– Мы солдаты, Коля, мы… – Терехов не закончил фразу, Ефремков громыхнул чем-то железным, словно бы молотком ударил в борт бронетранспортёра, в следующий миг послышался автоматный стук.
Гильзы с треском вылетали из отбойника, одна больно резанула Терехова по щеке, он дёрнулся, словно бы от ожога – сначала не понял, в чём дело, потом понял и приник к пулемёту.
– Кто там, Коля? – закричал он, перебивая своим голосом гулкий автоматный стук, дав вслепую очередь из своего пулемёта вслед за Ефремковской очередью. Ефремков перестал стрелять, перестал стрелять и капитан.
В наступившей тишине ничего не было слышно.
– Кто это был, Коля? – прохрипел Терехов. – Душманы из кяриза? Из камней снова вылезли? Они? Ч-чёрт побери, ничего не вижу… Проклятая граната! Ты хоть показывай, куда надо стрелять. А, Коля?
Ответа он вновь не услышал – снова пропал слух. Происходило с ним что-то плохое, а что именно – капитан не мог понять.
– Показывай, Коля, – Терехов сник, спина у него затряслась. В следующую минуту он почувствовал, что рука Ефремкова лежит у него на плече, просипел: – Не бойся, Коля, я не раскисаю. Ты не бойся…
В глухоте вновь появилась трещина и истончившийся усталый голос водителя заставил Терехова вздрогнуть. Собственно, он вздрогнул не от того, что ему сделалось страшно или больно или было жаль себя до слез, а от того, что вновь услышал голос, – любой звук, пробившийся сквозь недобрую важную тишь, заставил бы его вздрогнуть. Терехов, не боявшийся пуль, не боявшийся смерти, лиха, напастей и басмаческого ножа, вдруг испугался, поёжился нехорошо, с опаскою повернул лицо к Ефремкову. Лицо и без того потное сделалось совершенно мокрым, будто капитан попал под проливной дождь.
– Ты что сказал, Коля? – едва слышно шевельнул он губами, снова стал протирать руками глаза: а вдруг и слепота отступит, а? Что же такое с ним происходит, что?
– Сейчас душманы опять попрут, товарищ капитан.
– Ты мне показывай, Коля, куда надо стрелять, я тебе помогу!
– Может, нам уйти, товарищ капитан? Мы своё дело сделали…
– Нет, Коля. Это приказ. Душманов надо держать в ущелье. Как можно дольше держать, тебе понятно?
– Ещё бы, – горьким голосом пробормотал Ефремков.
– Ты вот что. Коля… ты отложи «ака»
[2]
, ты возьми себе пулемёт. Бей из ручника. Я тебе помогу, ладно? Кричи только, куда надо бить, налево или направо. Ладно, Коля? Ты кричи!
– Зачем нам тут помирать, товарищ капитан? – опять начал гнуть своё Ефремков. Терехов ёжился на своём сидении, не видя Ефремова, он чувствовал, в какой позе сидит сейчас тот, что делает, как крутит своей забинтованной круглой головой, – не надо помирать, товарищ капитан! – Терехов ощутил, что Ефремков, хоть и оглядывается по сторонам, следит зорко за горловиной, но на убитого Кучеренко смотреть боится. – Пора уходить, товарищ капитан.
– Нет, Коля!
– Мы здесь погибнем, товарищ капитан!
Выкинув перед собою руку, Терехов ударился ею о железную панель, засипел, втягивая сквозь зубы воздух, отёр опущенными пальцами глаза, нажал посильнее, стараясь разодрать страшную красноватую ткань, покусал зубами губы – хоть и мелькали в дрожащем мареве светлые пятна, а эту прочную ткань не дано было разорвать. Но всё равно Терехов верил, он уже твёрдо поверил, что эту ткань обязательно разорвёт.
