А потом началось общее наступление, и тут произошло следующее событие. Осенью сорок четвертого года, уже в Восточной Словакии, бойцы батареи пристрелили по-тихому этого комбата во время артобстрела. Довел он ребят до "белого каления". Объявили, что погиб от осколка вражеского снаряда. Замполит произнес пламенную речь над могилой павшего смертью храбрых капитана. Командир дивизиона был в курсе, что там произошло на самом деле и кто стрелял (как, впрочем, знали и многие артиллеристы), но, слава Богу, виду не подавал.
После гибели комбата мне приказали вернуться на батарею и снова принять ее под командование. Потом приехали на разборки представители из СМЕРШа дивизии. Нарыть они ничего не смогли. Сидели в штабе дивизиона и вытаскивали свидетелей на допрос.
Мы находились на передовой, в низине, и немцы, из каменного фольварка расстреливали нас из пулеметов. По телефону из штаба требовали срочно прислать свидетелей. Ребята ползли в тыл под плотным немецким пулеметным огнем. Один из них, который мог в принципе "расколоться" на допросе, получил по дороге в штаб ранение в ногу и сразу был направлен в санбат. На батарее все облегченно вздохнули... И такое бывало на фронте...
Несколько слов надо сказать о командире дивизиона майоре Кузнецове. За глаза его называли по-свойски, но с уважением, просто - Федя, был он одной из самых противоречивых человеческих натур, которые мне пришлось встретить на протяжении всей жизни. Смесь достоинств и недостатков. Майор Кузнецов был кадровым военным, родом из Горьковской области. В 1943 году ему было лет тридцать пять от роду. Дивизионом он командовал с 1942 года и был в нем "бог и царь", окруженный денщиками, холуями и ППЖ. И вроде человек справедливый, толковый, решительный, но самодур. Вспыльчивый, но не злопамятный. За всю войну я не помню, чтобы он кого-то "упек" в штрафную роту, хотя мог это сделать много раз. Большой любитель выпить, бабник и охальник, знаток матерного языка, он был любим солдатами. Если бы не пил - был бы идеальный командир.
Отчаянно смелый по пьянке, он в конце войны очень захотел выжить, при себе держал военфельдшера и стал постоянно подставлять других под пули... Вместо войны "заболел трофейной лихорадкой" и на этой ниве заметно преуспел. За наградами особо не гонялся, имел четыре ордена, включая орден Красного Знамени, хотя мог при желании навесить себе на грудь еще несколько. Федя был в хороших отношениях с начальником штаба артиллерии дивизии. Любил действовать самостоятельно, а не подчиняться пехотным начальникам. Поэтому когда нас придавали пехоте, он бывал недоволен и раздражен: "Опять эти обалдуи из штаба артиллерии отдают нас для "поддержки штанов!" Любил покрасоваться на людях.
Не раз случалось, под обстрелом, когда мы с ходу разворачивались на самом "передке", под носом у противника, его громогласные команды и изощренная хмельная брань далеко разносилась, так сказать, над полем брани. Возможно, и до немцев долетало: "Смотри, пехота, как истребители воюют! Не прячьтесь по кустам! В штаны напустили! В душу! В бога! Мать-перемать!" И гнал свой "виллис" вперед до упора, а мы, само собой, летели за ним.
Конечно, часто "залетали", и многие ни за что сложили свои головы. Часто, слишком часто...
В Карпатах, уже после Ужгорода, на марше в горах, наш Федя по пьяной дурости угробил половину дивизиона. Пехотная колонна остановилась впереди нас перед поворотом дороги. Немцы держали дорогу под плотным огнем, и все, кто отважился выскочить за поворот, были сметены немецким артогнем.
Перед нами была пробка из подбитых машин. Кузнецов обложил пехоту по матушке и крикнул: "Сачки! Мы вам покажем, как воюют гвардейцы!" Дал приказ продолжить движение вперед. И когда мы появились из-за поворота, то попали под точный артналет. Потери наши были больше 50%... И даже этот случай бойцы Феде простили...
Непростой был человек. Евреев не любил, но при мне на эту тему много не разорялся. Хотя мог позволить себе ляпнуть, что-нибудь такое: "Ты что там с орудиями встал?! Палестина тебе там, что ли!?" На Одере, в районе Глейвице, подъехали к переправе. Весь берег завален трупами после неудачной переправы и ликвидации немцами плацдарма, захваченного ранее нашими стрелками. Одер в том месте был шириной метров триста.
На том берегу нашей пехоты уже не осталось. Федя мне приказал переправиться с одним орудием на немецкий западный берег и закрепиться. Я спросил его: "Товарищ майор, я что, один плацдарм держать должен? Кто-нибудь еще будет?" В ответ: "Нет. Надо будет, мы тебя с этого берега поддержим!"
Переехал по понтонному мосту на противоположный берег. Семь человек, одно орудие, половина БК... Без связи... Сразу за нами саперы расцепили понтоны и увели их в сторону. Одним словом, пустили нас помирать смертью храбрых, "на живца". Когда ночью до нас добралась полковая разведка с соседнего плацдарма, мы долго не могли поверить, что до сих пор живы. А пустить мою батарею под танки впереди пехоты для командира дивизиона тоже было плевым делом. Впереди немецкая деревня.
Кузнецов дает приказ: "Двигай туда, займи деревню и дай зеленую ракету, что деревня наша!" Приказ получен. Без разведки движемся вперед. А за домами немецкие танки...
- Кто из ваших солдат, командиров орудий, наводчиков, водителей вам наиболее запомнился?
- Помню почти всех, с кем пришлось служить вместе в разное время.
В декабре 1943 года, когда я прибыл на передовую и принял под командование взвод, двумя моими расчетами командовали Воловик и Батурин.
Командир второго орудия Воловик, парень 26 лет, москвич, человек образованный и культурный, до войны успел закончить учительский институт и готовился преподавать историю в люберецкой школе. Очень смелый боец.
Первым расчетом командовал старший сержант Батурин, бывший токарь Челябинского тракторного завода. Старожил дивизиона, воевал в нем с лета 1943 года. Командир был толковый и волевой, но обладал тяжелым своевольным характером. Человеком был грубым и самолюбивым, с суровым нравом, всегда пытался подчеркнуть свою исключительность, держался уверенно, жестко, а порой - нагло. Командовать таким человеком было непросто.
И Батурин, и Воловик после ранений возвращались на батарею, что само по себе было героическим поступком. Ведь добровольно к нам никто не приходил.
Старший сержант Строкач, мой помкомвзвода, умевший ладить с людьми. На него я всегда мог положиться.
Младший лейтенант Володя Пирья, пришедший к нам в конце 1944-го. Погиб нелепо, подорвался на собственной гранате.
Командир орудия Мальков. Добрый, но умевший быть строгим. Солдаты его любили и доверяли ему. Своих и чужих солдат он называл "милок", так Малькова все на батарее звали Милок. Погиб в конце сорок четвертого года. Немцы просочились на батарею, и Малькова ранило разрывной пулей в шею.
До санбата его не довезли.
Мой ординарец и связной Никитин, казавшийся мне пожилым в его 46 лет. Простой человек, отличавшийся природным тактом, умом и естественной добротой. У него был сын на фронте, мой одногодок, так он заботился обо мне, как о своем родном сыне.
