Встретили в новой части очень душевно и уважительно. Понимаешь, в чем тут дело. К сорок пятому году на передовой фактически не осталось «спецов» кадровой довоенной выучки, обладавших большим боевым опытом. И когда я прибыл в бригаду, все быстро узнали, что к ним пришел профессионал, опытный боец старой закалки, начинавший воевать еще в «польском походе» и в Финскую кампанию. На таких, как я, смотрели открыв рот и показывали пальцем. Понимаете, к тому времени почти все «кадровики» погибли в боях, а редкие счастливчики, выжившие в «мясорубке» первых лет войны, служили в штабах и во вспомогательных подразделениях. Их старались уже сберечь, да и сами они войны и лиха нахлебались уже досыта. И когда такой «профи», умелый и опытный, прошедший «огонь, воду и медные трубы», пять раз горевший в танках, появлялся в передовом батальоне, то отношение к нему было весьма почтительным. Маленький пример. Из двенадцати офицеров роты только командир первого взвода сибиряк Иван Русаков и командир второго взвода лейтенант Аркадий Васильев находились на фронте больше года. Все остальные офицеры были недавние выпускники танковых училищ. А боевая подготовка таких «выпускников» недотягивала до фронтовых критериев и требований. Помню, пришли как-то на пополнение пять-семь таких молоденьких лейтенантиков в батальон, их раскидали по экипажам. Проходит всего лишь неделя-другая, и они все уже сгорели в танках. Каждую свободную минуту я вдалбливал в головы ротной молодежи премудрости танкового боя, и очень надеюсь, что мне это удалось. Самые малые потери в бригаде в 1945 году понесла именно моя рота, которая успешно прошла даже весь ад городских боев в Берлине. Я учил своих ребят, как надо сражаться, побеждать и выживать.
— Вы на войне шесть раз ранены, несколько раз горели в танках и несколько раз выбирались из подбитых и подорвавшихся на минах танков. Уже осенью 1943 года вы могли бы уйти «на гражданку» по инвалидности, но вы все время рвались назад на фронт, возвращались на передовую, всегда в 1-ю роту 1-го батальона, которая по традиции была во всех танковых бригадах ударной, и именно 1-я рота всегда была впереди в ГПЗ (головная походная застава). Неужели вы действительно не боялись погибнуть?
— Не надо делать из меня героя или «суперпатриота». Я вам сейчас объясню свое отношение к подобному вопросу. Отвечу предельно честно. Возвращаясь на фронт, я всегда надеялся, что выживу. Я не верил в приметы и суеверия. Я не верил искренне в бога, хоть в нашей семье и отмечали все религиозные праздники. Даже в самых тяжелых боях старался не вспоминать имя господне всуе и первый раз на войне перекрестился, когда мой танк уже в Берлине переправился через Тельтов-канал, и в ту минуту я сказал вслух: «Я в Берлине!» Я верил в свою судьбу. Был убежден, что знания и опыт заранее определяют, кто победит в танковой схватке. А опыта мне было не занимать… Никогда не боялся смерти, знал — «чему быть, того не миновать». Не считал про себя, а сколько раз меня уже подбивали, и не думал об этом… Я относился к войне как к своей работе, как к своему ремеслу, меня никогда не мучили «книжные» вопросы — «кто виноват?» или «что делать?». Пусть то, что сейчас я скажу, возможно, и прозвучит для вас с долей бахвальства, но я могу о себе заявить с гордостью — я был на войне профессионалом. Не каким-то Терминатором киношным, а конкретно — грамотным специалистом по ведению танкового боя. Опыт меня к этому обязывал. Я никогда не занимался подсчетами, сколько танков я подбил, сжег, и сколько немцев на тот свет отправил. Я и так знал, что за моей спиной уже есть — «моими руками созданное» — солидное кладбище для солдат, для танков и другой техники противника, но такой хреновиной, как разбираться после боя, кто сколько подбил, тоже брезговал. Это война или соцсоревнование? За каждый уничтоженный немецкий танк кто-то из наших товарищей платил своей жизнью. Так чем тут кичиться?.. У меня, например, из всего, что я на войне уничтожил, есть два «особо любимых мной» немецких танка, но мне и в голову не приходило рисовать звездочки за каждый подбитый танк на стволе своего танкового орудия, как это иногда делали другие. Я на станции Барут с двумя танками роты уничтожил почти десяток немецких танков, прямо на платформах. Так что мне после этого, звезды надо было на корму танка наносить… Ствола бы уже не хватило, хоть он у Т-34 довольно длинный. Никогда не ждал ни от кого наград, похвал, подачек, восторженных отзывов, благодарностей, никогда не был «любимцем штаба» или «пай-мальчиком». А просто воевал, делал свою работу по высшему разряду. Уничтожал фашистских захватчиков, врагов моей Родины. За семь лет, проведенных в танке, ты чувствуешь его как живого человека, танк становится частью тебя, а ты становишься частью танка. Есть еще один нюанс. У меня выработалось хорошее чутье на опасность, на засады. И обладание подобным качеством тоже придавало мне уверенности, что выживу всем смертям назло, ну а если нет, то хоть отдам свою жизнь в бою не зря. Не обессудьте, если я сейчас слишком высокопарно выразился, но ответил вам от чистого сердца.
— Но, например, 26 апреля 1945-го в Берлине вас ранило, а 29 апреля 1945-го вы сбежали из санбата и вернулись в роту, продолжив участвовать в берлинских боях.
— У меня почти не было таких мыслей, мол, раз я войну в сорок первом начинал, так непременно должен первым до Рейхстага дойти. Просто я знал, что нужен сейчас своим ребятам, своей роте, и от меня тоже зависит, уцелеют ли они на берлинских улицах или их всех там сожгут. Я мог бы еще 16 апреля 1945-го выйти из боя. Шестьдесят танков бригады переправлялись через Нейсе, из района Бунцлау. На глазах у командарма Рыбалко, в считаных метрах от переправы, мой танк подорвался на мине. Рыбалко стоял на переправе вместе с группой комбригов в ста метрах от места подрыва. Я вылез из танка, вроде целый, но контузило здорово. Подбегает ко мне какой-то капитан и приказывает: «Немедленно к командарму!» Слегка пошатываясь, подошел, откозырял Рыбалко. Он спросил: «Кто командир танка?» — «Я, командир роты, старший лейтенант Маслов!» — «Давай, Маслов, пересаживайся на другой танк. Мне ротные командиры в Берлине нужны», — сказал мне Рыбалко. Сел в танк № 217. Помню свой экипаж, с которым вместе заканчивал войну в Берлине. Радист Тюрин. В Берлине он был ранен, вместо него ко мне пришел Максим Росляков, который после войны стал кадровым офицером. Командир орудия Иван Мовчан, погиб… Механик-водитель Михаил Лапин. Ваня Мовчан в Берлине сильно переживал, нервничал. Сидел с поникшей головой, предчувствуя свою смерть. Он сам «похоронил» себя заранее… Его убило 28 апреля. Я сбежал из санбата, вернулся к экипажу, а Вани уже нет… Через несколько месяцев, когда мы уже находились в Чехословакии, возле нас остановился эшелон, увозящий на Родину бывших «ост-рабочих», угнанных в Германию с оккупированных немцами территорий. К нам подошла молодая женщина из репатриируемых и спросила: «Ребята, вы танкисты? А может, кто-то из вас знает Ивана Мовчана, он мне родня». И я рассказал ей, что нет уже в живых танкиста Мовчана. Вот такое печальное совпадение… В Берлине я командовал штурмовой группой. Пять танков, взвод автоматчиков и взвод саперов. Шли медленно вперед, прижимаясь к стенам домов, чтобы хоть один борт уберечь от «фаустников». Кто на середину улицы выезжал, того сразу поджигали. Дошли до большого перекрестка, а из-за углового дома — сплошной огонь. Убийственный. Пехота залегла, а танки под «фаусты» и зенитки я не имел права бездумно пускать. Взял автомат, вылез из танка и пошел на разведку, а потом, вместе с пехотой, полез немцев из здания выкуривать. Первый этаж отбили, а на втором этаже мне пулей прошило ногу насквозь. Кость не задело. Оттащили меня назад, занесли в какой-то дом, там перевязали. Кто-то из наших сказал, что это дом, в котором до войны жил фельдмаршал Паулюс. Два дня в санбате отдохнул «на больничном», а потом похромал обратно в роту, без всяких там сентенций, мол, не дай бог погибнуть в логове врага, за мгновение до Победы. И не было у меня никакой жалости к себе, или страха смерти. И когда нас кинули из Берлина на Прагу, я пошел головным танком в бригаде. Первым в ГПЗ должен был идти ГСС старший лейтенант Крайнов. Но я видел, что Крайнов «нервничает», понимал, что тяжело ему на смертельный риск идти, уже после Берлина, и вызвался пойти вместо него. А наш бросок к Праге не был «бескровной прогулкой». Все дороги были минированы, немцы постоянно нас долбили со всех сторон. Но судьбе было угодно, чтобы я уцелел в майские дни 1945 года.
