— Но не все генералы были такими.
— Безусловно. А я и не обобщаю. В 1941–1942 годах я ни разу не встречал генералов. И даже удивлялся, когда узнавал из газет, что генералы все же где-то существуют. Первым увиденным мной человеком в генеральском звании был начальник 1-го Харьковского танкового училища, но лично пообщаться с ним мне, простому курсанту, не довелось. В последний год войны увидеть издалека генерала на фронте не было для танкистов делом экстраординарным. Мне пришлось на фронте три раза столкнуться с таким замечательным человеком и светлой личностью, как генерал армии Иван Данилович Черняховский. Первый раз на вручении наград в бригаде и два раза в Пруссии. Последняя встреча с Черняховским была двадцатого января 1945 года. Случайно, в «горячке боя», две машины, мой танк и танк старшего лейтенанта Федорова, оказались в тылу противника. То, что мы там натворили, было не результатом нашего героизма, а просто нам очень хотелось выбраться к своим. На «закуску» на опушке рощи мой экипаж сжег немецкий «артштурм». Все. Дальше немцев уже не было. За длинным кирпичным строением (оказалось — это конюшня, отсюда на следующий день я поехал в свою последнюю атаку) стояли наши танки. Я вылез из машины, и тут мне по руке на излете ударил немецкий осколок. В ту минуту я почти не почувствовал боли. Увидел перед собой командира нашей бригады и других старших офицеров, окруживших генерала. Это был генерал армии Черняховский. Я подошел с докладом. Но Черняховский сказал: «Отставить!» — и приказал перевязать меня. После перевязки я вновь обратился с рапортом: «Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к товарищу гвардии полковнику?» Черняховский сказал: «Докладывайте мне». Я доложил. Черняховский сказал кому-то из своего окружения, чем наградить оба экипажа, сел в машину и уехал вместе с сопровождающими. Ровно через месяц, находясь в госпитале, я узнал о гибели командующего фронтом. Было очень горько на душе от такой тяжелой потери. Прошло тридцать лет. Незадолго до моего отъезда в Израиль я решил проститься с теми местами, где мачеха-родина питалась моей кровью и потом, и повез семью в Калининградскую область. Хотел показать им свою могилу. Осенью сорок четвертого года мой танк был сожжен. Вытащили месиво из сгоревшего танка и похоронили. Нашли мои обгоревшие погоны и решили, что я тоже погиб. Но это были мои запасные погоны… Наши ремонтники соорудили обелиск и на нем написали фамилии экипажа. На четвертый день обнаружилось, что я живой. Хорошо, что хоть похоронку на меня не отправили, просто я тогда не знал, где находится и жива ли вообще моя мама, а данных о других родственниках в моем личном деле не было. Когда я наткнулся на длинное здание конюшни, за которой я докладывал Черняховскому, то просто опешил. Не может быть! От опушки, где мы сожгли «артштурм», до конюшни было всего триста метров. Понимаете, командующий фронтом находился в трехстах метрах от немецких позиций! Многие комбаты не рисковали быть на таком близком расстоянии от противника, а тут командующий фронтом! И это была не безрассудная демонстрация бесстрашия перед личным составом. Просто Черняховский был действительно героический и порядочный человек, и его светлый образ хранится с любовью в памяти фронтовиков. А летом 1944 года мне пришлось пообщаться даже с маршалом Василевским. Мы застряли на восточном берегу Березины, и замкомбата, капитан, человек подленький по своей натуре, приказал мне найти переправу. Именно меня капитан выбрал не случайно. За два дня до этого он допрашивал немецкого пленного офицера и пнул его ногой. Я переводил капитану и все это видел. Я не выдержал и буркнул, что немцев в бою надо бить, а не отсиживаться в батальонных тылах, как это любит «глубокоуважаемый» товарищ капитан, которого в бою никто ни разу не видел. Капитан озлобился, но он знал, что я из бывших разведчиков, и решил промолчать в ответ. А тут такая возможность отыграться. Задание было невыполнимым. В Березине брода нет, а переправы по мостам тщательно регулировались, и кто бы мне, младшему лейтенанту, позволил нарушить очередность и порядок переправы… Я поехал к мосту в Борисове. Для описания того, что творилось на подступах к мосту, недостаточен даже самый полный словарь любой лексики. Шоссе было забито до невозможности. На наше счастье, в этот день над мостом так и не появилась немецкая авиация. Там один немецкий самолет мог устроить побоище… Но танку не нужно шоссе. Добрался до моста по обочине и остановился метрах в двадцати от регулировщиков. У въезда на мост регулировал движение офицер в звании полковника, а не девушка с флажками… Такого я еще не видел. Вложив все свое умение в строевой шаг, чтобы произвести на полковника благоприятное впечатление, я подошел к нему и пытался объяснить, что послан найти переправу для срочной переброски танков бригады на западный берег. Но высокопоставленный регулировщик даже не пожелал разговаривать со мной. «Танки? Не может быть и речи, пока не разгрузим шоссе от этого столпотворения». И тут свершилось чудо. Откуда-то сбоку появился маршал Василевский. Я сразу узнал его, он был такой же, как и на фотографиях, — круглолицый, с чубчиком, зачесанным набок. Василевский сказал: «Вы что, полковник, Белоруссию подводами собираетесь освобождать? Сколько танков?» — это он уже спросил меня. Отвечаю: «Двадцать один, товарищ Маршал Советского Союза!» — «Сколько времени вам понадобится, чтобы подойти к мосту?» — «Сорок минут, товарищ Маршал Советского Союза!» Василевский улыбнулся: «Пропустите их немедленно, полковник!» А потом Василевский подал мне руку для рукопожатия. От неожиданности и от накала переполнявших меня чувств, от радости, что сказочно и невероятно разрешилась проблема с переправой, я сжал маршальскую руку сильнее, чем следовало. Василевский сказал: «Ого!» — и сделал движение, словно стряхивает мое пожатие. «Давай, младший лейтенант, гони сюда свои танки». Я возвращался к батальону не в состоянии до конца поверить в свою удачу и в то, что сейчас лично пожал руку маршала.
— Кого танкисты, воюющие в экипажах, считали «тыловыми крысами»?
— Тех, кто находился в батальонных порядках, не дальше тыла батальона, «тыловыми крысами», «придурками», «шкурами» и «прочей нестроевой сволочью» не считали. И наш повар, и водители колесных машин, и ремонтники считались своими людьми и боевыми ребятами. Но это определение было достаточно условным. Ведь и патологический трус замполит Смирнов, и заместитель командира по строевой тоже находились в батальоне, но их не уважали, а майора Смирнова просто откровенно презирали. Великолепно относились к нашему начбоепиту капитану Вихрову и к ремонтникам, ребятам изумительной смелости. И даже ремонтники из СПАМа (сборный пункт аварийных машин), которые могли находиться и в пяти километрах от передовой, считались настоящими боевыми товарищами. Наш батальонный медик, военфельдшер старший лейтенант медицинской службы Иван Паньков был мужественным воином, на него надеялись, мы знали, что он не бросит в бою и вытащит из горящего танка. Наш кладовщик «продовольственник» старшина Карпухин и писарь Клопов были танкистами, занявшими «тыловые должности» по возвращении из госпиталей, после тяжелых ранений. Клопов был прежде башнером. Карпухин воевал до ранения стрелком-радистом. Уникальный был человек, просто феноменальный. Заслужил стойкую репутацию, что у него — снега зимой не выпросишь, но был при этом порядочным парнем. А вот к служившим в штабе бригады отношение у простых танкистов было негативным. Штабные находились от нас как бы на другом полюсе земли, мы их не видели, были во всех отношениях далеки от них. Штабные «придурки», составлявшие «ядро бригады», имели к настоящей войне такое же отношение, как я к китайской авиации. И появлялись они в батальоне крайне редко и только во время затишья или на переформировке. Их так и называли — «вечно живые», штабные почти не погибали. В нашей 2-й отдельной гвардейской бригаде изначально не могло существовать понятия «ветеран бригады». Мы были «бригадой прорыва», несли дикие потери, и продержаться живым и не покалеченным больше полугода было за гранью фантастики. Само понятие «старожил» действовало среди экипажей уже после третьей танковой атаки. Но в штабе бригады таких «ветеранов» было пруд пруди. Распевали штабные по пьянке «Марш 2-й гвардейской бригады» — «Лелюшенко, танкистов отец» — и ощущали себя, наверное, в те минуты самыми героическими людьми на всем советско-германском фронте. Был среди них один младший лейтенант, командир танка, уже второй год торчавший в штабе бригады вместе со своим экипажем в качестве охранника бригадного знамени. В боях он никогда не участвовал, и отношение к нему в нашей среде было ужасным. В зимнем наступлении, когда уже некому было воевать, этого лейтенанта, «ветерана бригады», прислали ко мне в сборную роту. Мы должны были пройти по заминированному шоссе, времени подождать, когда подойдут саперы, нам не дали. Мой танк пошел первым по самому краю болота. Приказал всем танкам идти точно по моей колее. А этот «знаменосец» сам сел за рычаги, сказал, что не ручается за своего механика-водителя. И специально посадил машину в болото. Потеряли драгоценное время, пока вытаскивали. Я врезал этому лейтенанту, хорошо хоть не пристрелил, и он, как пес с поджатым хвостом, побежал жаловаться Дорошу, а после него и самому полковнику Духовному. Но комбриг Духовный только передал через комбата, чтобы Счастливчик (то есть я) свои нервы для войны приберег. А лейтенант этот так и застрял с «фингалом» на роже в штабе бригады, увильнул все-таки, сволочь, от участия в атаке. А после войны, небось, в школах басни пионерам рассказывал, как он два года давил гусеницами своего танка фашистскую нечисть…
