— Ты один это придумал?
— А тебе чо? Не все равно, чо ли?
— Ну а все-таки?
— А если все-таки, то не один. С Тимофеем. И еще кое с кем…
— С кем же?
— Ну чо ты пристала как банный лист к заднице?
— Дурак ты! Должна же я знать, кто сообразил такое.
— Дуреха ты, Машка! Живешь под боком у этого человека, а не знаешь…
Вдруг в горницу деловитым шагом вошел Лукьянов.
Маша растерялась, не зная, что и говорить при отце, а Петька залился веселым смехом.
— Слушай-ка, Петруха, пурга начинается, — сказал Лукьянов. — Вывезти ее ночью из села не удастся. Придется прятать где-то Здесь…
— Ну и что? Спрячу у себя в избе. Матери скажу, что привез себе, как Стенька Разин, персидскую царевну, а если не поверит, набрешу, что в чужой деревне невесту для Тимки Чернова выкрал. — Петька задорно хохотнул, посматривая на Машу, стоявшую в полном недоумении; в прищуренных его глазах так и плескались озорство и удаль.
— Не торопись, Петруха, — поднял руку Лукьянов. — Завтра знаешь, что будет? Урядник с Филимоном по домам пойдут, все бани и овнны обшарят. Сами-то они, может быть, и не сунулись бы, да ведь эта визгливая барыня заставит. А раз пойдут, то первым делом к нам, а потом к тебе. Ты сосед, в дружбе мы. Понял?
— Понял, дядя Степан. А куда ее приткнуть, не знаю. — Петька развел руками, выжидающе смотрел на Лукьянова.
— Самое надежное место, Петруха, Мамикин дом, — помолчав, сказал Лукьянов. — Соображай сам, какие выгоды: близко от Феофана. Проулком пробежал, через огород перемахнул — и дома. Не надо по селу тащиться, собак не всполошишь, и встреч ни с кем не будет. А если начнут по дворам шуровать, к Мамике в дом ни под каким видом не пойдут. Боятся ее как огня…
— А чо, я, пожалуй, сбегаю сей момент к Мамике, обскажу ей. Ради такого дела небось не откажет. В случае чего, господа Иисуса Христа и пресвятую деву Марию припомню, — снова развеселился Петька, нахлобучивая шапку до самых ушей.
— Погоди, Петруха. За тобой и так есть дело. Я сам к Мамике схожу. С весны пудовку муки должен. Отнесу как раз.
— Пущай будет по-твоему, дядя Степан, коль заделье есть. Вечерком я еще понаведаюсь, — согласился Петька и, хитровато подмигнув Маше, поспешно ушел.
3
Сквозь тьму ночи и снежную завесу Катя никак не могла разобрать, кто ломится к ней в окно. Ей хотелось скорее пожать руку своему освободителю, но рама, будто назло, никак не поддавалась.
— Эй ты, барышня, стукни кулаком по раме, — услышала Катя чей-то приглушенный свистом ветра голос.
Боясь стуком навлечь беду, Катя уперлась в раму обеими руками, и в тот же миг лицо ее обжег холодный ветерок с колючими снежинками. Рама легко вывалилась, и Катя узнала, кто ее спаситель.
— Мое вам с кисточкой, барышня. Это я, Петька Скобелкин. Стишок ваш дошел до сердца… Давай руки и сигай прямо на меня. И живо, мешкать некогда. Слышишь, собаки учуяли нас…
Действительно, крытый жердями и соломой, обнесенный высоким заплотом двор урядника Феофана огласился заливистым лаем.
Разбуженные ворвавшимся в избу ветром, тревожно закудахтали в курятнике куры.
Катя пролезла в окно, раздирая на спине гвоздем Дунин полушубок. Ветер сшиб ее с ног, она упала в снег, захлебываясь холодным воздухом. Петька, не мешкая ни одной секунды, поставил раму на старое место, отогнул в прежнее положение гвозди.
— Ну, барышня, подавай бог ноги! — крикнул он Кате в самое ухо и, схватив за руку, потащил за собой. — У Мамики тебя запрячу. Понимаешь, нет ли?., У Мамики!
Петька не давал пощады Кате. Когда она упала в огороде Мамики и барахталась в снегу, обложил ее крепким словцом:
— Ну чо ты, корова, чо ли, язви тебя!
Подняв ее, Петька подставил Кате спину.
— Цепляйся руками за шею. Поволоку.
Катя попробовала идти своими ногами, но не смогла, снова упала. Петька взъярился:
— Кому говорю, цепляйся!
Теперь Катя не стала отказываться от Петькиной помощи, хотя ей и стыдно было взбираться на его спину.
— Вот так-то лучше, так быстрее у нас дело пойдет…
Да ты совсем, барышня, легкая, а ведь с виду не худая, мягкая, бормотал Петька, пересекая огород и спотыкаясь о грядки, засыпанные снегом. Закинув руки, он поддерживал Катю за бедра, встряхивал ее, как мешок.
Катя пыталась разжать свои руки, которыми обхватывала могучую Петькину шею, соскользнуть с его спины, но злой шепот парня остановил ее:
— Не смей! Вишь, урядник в доме огонь зажег. Почуял, холера!
Петька сам сбросил Катю, когда они скрылись за высоким забором Мамикиного двора. Тут ветер был уже другой: он метался с пронзительным свистом, но заборы, стоявшие кольцом, не давали ему воли для разбега.
— А упрел я, однако, — сказал Петька и вытер рукавом полушубка взмокшее от пота и растаявшего снега разгоряченное лицо.
— Не ругай меня очень, — виновато сказала Катя.
— Да разве я ругаю?! Городская ты, непривыкшая.
Петька стоял как вкопанный, не двигаясь, одышка давила его, он открытым ртом ловил взвихренные снежинки.
— Ну, теперь нам черт не брат! — засмеялся наконец Петька и посмотрел в упор на Катю, в ее поблескивающие в сумраке глаза. — Как ты, барышня, отдышалась мало-мало?
— Мне-то что? Я ехала, — усмехнулась Катя.
— Ну, пошли в избу. Старуха небось не спит — ждет.
— Пошли.
— Как летучая мышка под застрехой, сиди, барышня. Когда все уляжется, подадим знак. Ну и взбеленятся же урядник со старостой! Бороды будут у себя и у других драть! Слыхано ли? Увели барышню из-под носа!
Петька окончательно отдохнул и так развеселился, что Катино сердце екнуло: не приведет к добру его лихость.
"Рискнул он не ради меня, не ради моей свободы, а потому, что хочет потешиться над урядником и старостой", — подумала Катя. В душу ее закралось недоверие, тревога сжала сердце. "Да нет, парень он верный, не подведет. Просто суматошный, озорной", — успокоил ее внутренний голос.
4
— Бабка Степанида, гостью встречай! — громко сказал Петька, раскрывая дверь в темную избу Мамики.
В тот же миг откуда-то сверху послышался шамкающий голос старухи:
— Проводи ее, сынок, на полати. Небось озябла.
В первые секунды Катя ничего не могла рассмотреть: ни печки, с которой доносился голос старухи, ни полатей, на которые ей предстояло залезть, ни кровати, стоявшей в углу, ни стола, притиснутого в угол, под иконы.
Она сунулась куда-то в сторону, ударилась коленом о кадушку, и вздрогнув, остановилась. Жестяной ковш, задетый полой полушубка, упал, зазвенел в тишине оглушительно.
