Ну, снял я с сука мешок с бумагами, осмотрел. Все в сохранности, порчи никакой. Брезент чуть почернел, но нигде не прохудился. Еще бы пять лет висел и вытерпел. Переночевал я у шалашей и на рассвете тронулся в обратную дорогу. Тюк хоть был увесистый, грел спину, а все-таки не изнурял. С таким грузом можно идти. Дотащился до Лысой горы, а дальше поплыл по Чулыму.
В Лукьяновке передневал и скорее в город. Вот, думаю, обрадуется Венедикт Петрович! Не зря ведь писал, что душа в беспокойствии. В Томске в его доме и прежде доводилось бывать мне. Поднялся на крылечко, дергаю за проволоку, топаю нарочно погромче. Ни ответа, ни Привета. Вдруг выходит из соседнего дома барыня под зонтом. День жаркий, печет так, что не продохнешь.
"Вы что, господин хороший, — обращается ко мне, — к профессору Лихачеву?" — "Да, — говорю, — к Венедикту Петровичу по неотложному делу". — "А вы что, его сродственник или еще кто?" — спрашивает она и косит глазами на брезентовый тюк. "Почти, — говорю, — сродственник. Сколько лет вместе путешествовал с Венедиктом-то Петровичем". — "Странно, — говорит. Если вы сродственник, то должны же знать, что профессор неделю тому назад отбыл насовсем в Санкт-Петербург". — "Как, — говорю, — насовсем? Этого не может быть. Он ждал меня и не мог уехать". — "А вот выходит, что не очень ждал. Уехал. Навсегда. Будет теперь вносить смуту в другом месте". И барыня с этими словами застучала каблучками по доскам тротуара. Я верил и не верил тому, что она сказала. Снова принялся дергать за проволоку, а потом даже в окно постучал. Но тут из того же соседнего дома вышел важный такой барин с тростью в руке. "Напрасно, — говорит, — стараетесь. Профессор Лихачев отбыл в Петербург. В доме этом никого нет".
Вот уж тут, Иван Иваныч, слезы брызнули у меня. "Да за какие же провинки, — думаю, — такое наказание мне?" Сколько я там на крыльце простоял, не помню, потом кинул тюк на плечо и поплелся на постоялый двор.
— И где же этот тюк теперь? — поспешно спросил Акимов, и Лукьянов заметил, что в глазах его вспыхнули лихорадочным блеском тревожные огоньки.
— Берегу. Дома в ящике под замком держу. Вдруг Венедикт Петрович востребует.
— Ну, событие! — воскликнул, повеселев, Акимов. — И мне ведь об этом ни звука. Не любит дядюшка о своих промашках другим расписывать.
— Он и тогда, в пути, виду особого не показывал, Погоревал, и все. "Звонок, — говорит, — Степан Димитрич". Я не понял, спрашиваю: "Какой звонок, Венедикт Петрович?" — "Не из приятных звонок. Напоминает он: о приближении старости. Собранность уходит, память слабнет".
— Полукавил дядюшка! У него столько собранности, что другому молодому поучиться.
— "Затмение, — говорю, — у каждого может быть.
Венедикт Петрович". — "Не утешайте, — говорит. — Раньше ничего подобного со мной не могло произойти.
Степан Димитрич". Мне-то тогда тоже от этой потери лихо было. Вроде и мой недосмотр. — Лукьянов умолк, вздохнул, потом заговорщическим тоном продолжал: — Одним словом, Иван Иваныч, если свидитесь с профессором, передайте: буду тюк его беречь сколько надо, а уж коли смертный час придет, накажу и жене, и сыну, и дочкам… А может быть, у вас другое размышление?
Прихватить бы тючок вам с собой… А только как?
Вот именно: как? Услышав о бумагах ученого, таким странным образом оказавшихся у Лукьянова, Акимов прежде всего подумал: "Заберу с собой. Вот будет радость дядюшке! Ждет меня одного, а я явлюсь с бумагами его кетских путешествий… Наверняка они нужны ему сейчас позарез".
— Сколько, по-вашему, Степан Димитрич, весу в этом тюке? — прищурив глаза, спросил Акимов.
— Не пробовал взвешивать, Иван Иваныч.
— А приблизительно?
— Приблизительно… — Лукьянов задумался. — Ну уже никак не меньше пуда. А может быть, и побольше… Думаю все, с чем бы сравнить, и не могу ничего подходящего найти. Мешок с кедровыми шишками? Тяжелее. Гораздо тяжелее. Заплечная сумка с ружейным припасом и харчами? Пожалуй, полегче. А в ней пудикто вполне наберется. Да, вот так и есть: в тюке пуд о походом… пуд десять фунтов.
— А можно этот тюк посмотреть, Степан Димитрич?
— Он у меня в Лукьяновке, а нам туда заходить ни в коем разе нельзя.
— А доставить его куда-нибудь на очередную остановку можно?
— Можно доставить к Окентию Свободному, хотя времени у нас в обрез. Ну, постараюсь.
— Постарайтесь, Степан Димитрич.
Спать они легли рано, чуть только стемнело. Лукьяйов рассудил: уж раз придется тюк из Лукьяновки тащить к Окентию, это значит, путь его завтра увеличится верст на пятнадцать — двадцать. Чем раньше они придут на заимку Окентия, тем легче обойдется ему поход в Лукьяновку за бумагами Лихачева.
Но спалось плохо. Лукьянов все думал о бумагах. Не поспешил ли он со своим признанием? Все-таки Акимов только племянник профессора, а не сам профессор. Бумаги же принадлежат профессору, и никому более.
Вдруг ученый останется недовольным его решением отдать бумаги Акимову? Более того, он может в любой момент востребовать их, и что в этом случае ответит он Лихачеву? Отдал бумаги Ивану Ивановичу. Так-то так, а по чьей указке это сделано, Степан Димитрич? Разве вас об этом просили?
Мысленно Лукьянов метался, все еще оставляя за собой право в решительную минуту сказать Акимову:
"А бумаги, Иван Иваныч, отдать не могу. Извиняйте за Поспешность, за необдуманность. Будут вручены только ггрофессору".
Просыпаясь и ворочаясь на жестких нарах, прикидывал возникшую ситуацию и Акимов. "Не взять бумаги дядюшки — глупость и безумие. Второй подобной оказии никогда не возникнет. Уж коли Венедикт Петрович взялся за свой труд о Сибири, легко себе представить, сколь необходимы ему материалы кетских путешествий. Неудобство в дороге, безусловно, от этого дядюшкиного тючка будет немалое, но что ж делать? Возят же товарищи и литературу и оружие, рискуют, конечно, страшно, но все-таки дело свое делают. Чем же я-то лучше их? Во всей нашей партии, пожалуй, не найдешь ни одного такого товарища, который, решая одну задачу, упустил бы случай, когда можно что-то сделать и сверх того! А тут у меня получается одно к другому.
Не только сам еду к ученому — везу ему подспорье в виде его собственных материалов".
Нет, в отличие от Лукьянова Акимов не колебался и, может быть, потому спал хоть и с перерывами, но крепким, здоровым сном, который и силы возвращает, и бодрость поддерживает.
6
Когда сквозь голый лес показалась бревенчатая, с покосившейся от снежного намета крышей изба Окентия Свободного и напахнул дымок, расползавшийся по примолкшей тайге, Лукьянов остановился.
— Придется вам, Иван Иваныч, немножко подождать здесь. Зайду в избу, огляжусь, переговорю со стариком, — сказал Лукьянов.
— Да разве с ним не было разговора раньше? — спросил Акимов.
— Был, конечно, разговор. А все-таки в избу я зайду поначалу один. Осторожность не мешает.
