Иной раз нападает снегу на четверть — на две. Ну, кажется, исчезло пятно навечно! АН смотришь, через день-другой снег пропитался ржавчиной, как марлевый бинт кровью свежей раны. А черные полоски вдали — это кромки нарымских урманов. Почти на всем протяжении Обь течет под стражей берегов в два яруса.
Первый ярус — это кромки поймы, по которой в паводок распахивает свою силушку могучая река. На пять, на десять, а то и больше верст отодвигаются тогда ее берега. Только высокие яры и холмы, заросшие на сотни и тысячи верст лесом, смиряют буйный нрав разлившейся реки. Уж тут, как она ни бьется волной, как ни точит остриями своих струй спрессованную веками землю, — вырваться никуда не может. Материк — так зовут в Нарыме эту твердь, не подверженную наводнениям. Жители края хорошо знают крутой нрав реки. Деревеньки, заимки, стойбища остяков и тунгусов лепятся непременно на материковом берегу. Здесь, под защитой сосновых и кедровых лесов, спокойнее не только в половодье — весной и летом, но и зимой, когда метели сдирают с промерзших рек и озер снеговой покров, поднимают его до небес и земля тонет в непроглядном сумраке, как тяжелая, промокшая насквозь коряга в реке.
Поле нравилось необъятное нарымское раздолье.
"Экая ширь! Вот где есть разгуляться и ветру и человеку", — думала она. Но белый безмолвный простор быстро утомлял, навевал скуку. Поля закрывала глаза, впадала в полудрему. В памяти беспорядочно всплывали картинки из прожитого. То мелькнет что-то из поры детства, то вспомнится клочок свадебного гульбища, а то вдруг выплывает лицо беглеца, которого она осенью спасла от расправы пьяных стражников и мужиков. Ах, какое совершенно незабываемое было лицо у этого парня!.. Карие глаза насторожены, все напряжено… Бороденка, которую он запустил, чтобы скрыть свою молодость и походить на обского рыбака, вздернулась, поднялась как щетина. В каждом изгибе тела — готовность к прыжку, как у зверя. Может исчезнуть в мгновение ока, а может нанести удар, неожиданный по ловкости и силе.
Чтоб стряхнуть дремоту, Поля открывала глаза, несколько минут оглядывала просторы, наблюдая, как бежит по горизонту, то приближаясь, то удаляясь, черная полоска материка, но вскоре веки сближались, становились мучительно неподвижными.
Опять всплывали картинки из пережитого, по теперь, перекрывая мелькание лиц и предметов, неотступно смотрели на нее глаза отца: большие, в густых ресницах, задумчивые и печальные. Точь-в-точь такие, какие смотрели на нее три дня назад в час прощания.
А сквозь протяжный визг снега под полозьями кошевы слышался отцовский голос: "Сядем с тобой за стол и будем разговаривать долго-долго…" Что бы это значило? К чему такая значительность? Что-то необычное, совсем неожиданное хочет сказать отец… А может же быть так: отец откроет ей тайну, страшную тайну…
"Знаешь, Полюшка-долюшка, а ведь ты мне вовсе не дочь, а чужая… И мать Фрося вовсе тебе не мать…
И дедушка Федот тоже тебе не дедушка, а чужой, как вон любой встречный старик…" Батюшки! Какое это несчастье быть на этом свете без родных… без близких!.. А Никифор? Муж-то… Да ведь он ушел в Томск с обозом и не вернется… Никогда не вернется, потому что в дороге лед хрустнул под его конями и он утонул вместе с обозом…"
Поля вздрогнула, тревожно вскинула голову. Стон Вырвался из ее груди.
— Почудилось что-то тебе, Палагея, недоброе. Ты аж вскрикнула, — скосив глаза на Полю, со смешком в голосе сказал Епифан. Он сидел рядом со снохой, упрятавшись, как и она, до самой головы в лосевой дохе…
Сидел всю дорогу молча, изредка лишь покрикивал на коня, покрывшегося куржаком.
Поле не хотелось рассказывать, что ей почудилось.
Мало ли как может Епифан перетотковать ее откровенность…
— Задремала я, и показалось, что падаю в яму. Вот и крикнула, — сказала Поля, решив, что просто отмолчаться неудобно.
— Во сне-то чего только не пригрезится. Я однова уснул и вижу себя в зеркале. Глаза и облик вроде мои, а на грудях грива, на голове рога, как у оленя, и вместо пальцев копытья. Проснулся в поту. И заметь, пьяный не был ни капельки. Другой бы сомлел от такой ужсти, а я вскочил и скорей к рукомойнику. Смыл сразу всю эту чертовщину. Хочешь, остановлюсь, потри вон щеки снегом, — предложил Епифан. Поля отказалась, хотя втайне ей хотелось прикоснуться к чемунибудь холодному. Языком она лизнула губы, втянула через ноздри морозный воздух. Стало как-то лучше.
— От непривычки лихотит тебя, Палагея. А я во г хоть тыщу верст проеду — и все ладно мне. Ну, ничего, скоро отдохнешь, недалечко нам осталось.
Епифан понукнул переднего коня, обернулся, погрозил кнутовищем второму коню, запряженному в короб.
Тот уже приустал, натягивал до предела поводок.
— А ты у меня поленись, Саврасый, поленись! Я вот тебя по бокам-то огрею бичом!
Конь замотал гривой, застучал копытами резвее — видно, понял, чего от него требует хозяин.
2
После этого еще ехали и ехали, а обещанного Епифаном отдыха не предвиделось. Поля снова и бодрствовала и дремала. Вдруг, открыв глаза, она увидела, что едут они по неторной дороге, присыпанной ненакатанным снегом, по узенькому коридорчику, пробитому в густой еловой чаще. Поля сразу поняла, что с основной дороги они свернули на какой-то проселок.
— Далеко ли мы направились, батюшка? — спросила Поля, избежав слова "куда", которое в здешних местах старались не произносить в таких случаях за излишнюю определенность, чтоб не нарваться на ответ:
"Куда да куда, на кудыкину гору чертей за ногу тянуть", — или что-нибудь еще посильнее.
— На заимку к братьям-разбойникам свернули, Палагея. Ждут они меня, лиходеи. На недельку пораньше обещался им прибыть.
— Кто это такие, батюшка? — обеспокоилась Поля, подумав: "Что-то ведь рассказывал папка мне про братьев-разбойников. Что же? Что-то вроде страшное, а что — не помню".
— Кто такие? Дружки мои. Когда-то поселились здесь поневоле, а потом прижились. Да сама увидишь…
Не страшись. Вот тут они у меня сидят! И не пикнут! — Епифан приподнял руку, запрятанную в рукавице из собачины, потряс ею перед лицом Поли. — А вон и поместье ихнее! Видишь, как труба-то дымит.
Любят, негодные, тепло. Увиваются возле печки. Будто наседка она им. Епифан обрывал с усов и с бороды намерзшие сосульки, готовился к встрече с братьямиразбойниками.
Поля хотела кое о чем расспросить Еппфаыа, но было уже поздно. Проселок сделал крутой изгиб, и впереди открылась продолговатая поляна. Прижимаясь к лесу, на ней стоял большой дом, а чуть подальше, на берегу не то озера, не то курьи, темнело еще какое-то строение, врытое в землю чуть ли не по самую крышу.
Дом был обнесен высоким забором и покрыт жердями, как в деревне. Ворота из тесаных плах — ни зверь, ни человек через них за всяк просто не проникнет.
Епифан поднялся из кошевки. Ноги, руки, поясница от долгого сидения затекли. Принялся разминаться.
