— Просили Кадкина! Заладил одно: «Вы за кого заступаетесь? Кого защищаете?» Так наорал, что мы выскочили от него как ошпаренные. Еще бы ему слово сказать — он нам и контрреволюцию бы пришил, — жаловались девушки.
Разъяренный Скобеев поспешил к Кадкину на склад.
— Ты что же, Кинтельян Пантелеич, самоуправством занимаешься? Разве допустимо коммунисту так относиться к молодежи? Надо разумные задачи перед молодым человеком ставить, а не бросаться его жизнью очертя голову. Куда ты Исаеву загнал?! И разве позволительно мстить ей за деда?!
Кадкин знал Скобеева не первый год, знал и побаивался. Наезжавшие в Каргасок с Васюгана, с Парабели, с Чижапки охотники — и русские и ханты — рассказывали, что заведующий базой неподкупен: себе оторванного беличьего хвоста не возьмет. Ни за что не позволит снизить сортность пушнины. На каждую копеечную куплю-продажу фактуру выпишет. А у него, у Кадкина, случались грешки: любил он и подарок принять, якобы в благодарность за особое старание отоварить охотника, и первосортную пушнину принять по цене второго, а то и третьего сорта… Короче говоря — семья, а зарплата хоть и по северной сетке, но не так, чтоб можно было капитал скопить. Не приведи господь, если Скобеев что-нибудь разнюхает…
Взвесив в уме, как лучше вести себя с ним, Кадкин миролюбиво сказал:
— Да ты же, Тихон Иваныч, мои слова говоришь! То же самое слово в слово управляющему я доказывал. Куда там! Слушать не захотел. «Отправь мне, — говорит, — Исаеву на Тым и об исполнении донеси официально». Вот как!
— Персонально о ней шла речь?
— Именно о ней!
— Почему? В чем дело?
— Классовую линию, говорит, надо в подборе кадров выдерживать. Благодушество к добру не приведет.
— Всякое понятие легко довести до абсурда, Кинтельян Пантелеич.
— Я же не мог ослушаться самого управляющего.
— Надо было ослушаться. Приказы должны быть умными.
— Согласен с тобой, Тихон Иваныч.
— От твоего согласия никому сейчас ни холодно, ни жарко. Чиновник ты, а не коммунист, Кинтельян Пантелеич.
— Обзывай как хочешь меня, Тихон Иваныч. Вынесу.
— Ты не прикидывайся христосиком!
— А ты не вставай горой за кулацкое отродье! Большевику-подпольщику это не пристало.
— Я не дам вам с управляющим погубить человека. Не затем революцию делали, чтобы произвол царил.
Скобеев хлопнул дверью и отправился на базу. Алешка, Лавруха и Еремеич уже поджидали его на берегу возле паузков. То, что они услышали от Скобеева, ожесточило их не меньше его самого.
— Неспроста это сделано! — сказал Лавруха, рубанув кулаком. — Не знаю еще только, чей тут интерес соблюден: управляющего или самого Кадкина. Пойдемте сейчас же на катер и обсудим, как быть дальше.
Зайдя в каюту, стали рассуждать. Алешка уже не стеснялся высказывать свое мнение. Он встревал теперь во все. И сейчас убежденно сказал:
— Ни в коем разе не можем мы уйти из Каргасока, не повидав Надьки Исаевой. Со всех сторон это важно. Для нее — раз. Для раскрытия правды о расстреле партийцев — два. Для нашей совести — три.
— Я места себе не найду, если эту девицу одну в тайге зимовать оставлю. Получится так: я ее поднял на новую жизнь, а в самую тяжелую минуту бросил, не протянул руку, — горячился Скобеев.
— А ну, посмотри по карте, Еремеич, сколько пути до этого самого чертова Кедрового яра? — сказал Лавруха.
Еремеич поднялся в свою рубку, принес толстую книгу «Речные пути Западной Сибири». Быстро перелистывая карту за картой, он нашел лист с надписью: «Тым». Все склонились над картой. Скобеев переломил спичку, сверил ее с масштабом карты, принялся измерять расстояние.
— Да, ходу до нее немало. Пять дней туда, четыре — обратно. Девять-десять дней. Как раз зима ляжет. Что же делать? А делать что-то надо, — рассуждал вслух Скобеев.
— Если б у нас было горючего в достатке, — заговорил Лавруха, — можно было бы на катере пройти, но горючего в обрез. До Томска кое-как дотянем — и все.
— Не только в этом дело, Лаврентий Лаврентьич. По всем приметам зима ранняя будет. Утки и гуси уже пролетели, ледяные забереги появляются. Нам нельзя медлить ни одного дня. Вморозим катер и паузки, все наши успехи пойдут насмарку.
— Какие у тебя, Еремеич, предложения? — спросил Скобеев.
— Рисковать, Тихон Иваныч!
— В каком смысле? Как?
— А так. Кто-то один должен попробовать сходить за девчонкой на Тым на обласке. Успеет до морозов — счастье, не успеет — будет выбираться с мукой по снегу. На лыжах.
— Жуткое дело!
— Жуткое, Лаврентий Лаврентьич, а другого выхода нет.
— Еремеич прав. И надо, не теряя часа, отправляться в путь… И в тяжелый путь. От правды отворачиваться не будем.
Скобеев склонил голову, и взгляд его заскользил по лицам товарищей. Все поняли, что значил этот взгляд. Скобеев про себя соображал, кого лучше послать в это далекое путешествие, кого проще заменить здесь на базе, у кого больше хватки и силы, без которых не одолеть трудного пути. Сам он мог заменить и Лавруху и Еремеича. Его мог заменить любой из них. Алешка, по его представлениям, не подходил — слишком мало еще был испытан на реках. Одна навигация! Это еще не экзамен. Но, опережая других, Алешка сказал:
— За Надькой на Тым пойду я. Меня проще заменить в экипаже. До этого года база ходила без матроса, значит, и теперь может без него обойтись. Потом еще вот что: у Лаврухи и Еремеича жены, дети. Ждут их. А я что же? Кругом один. Если и прихватит зима в этих краях, либо выберусь, либо здесь до весны отсижусь.
— Нельзя тебе, Алеша, зиму терять. Ты учиться обязан. Светлая память отца направляет тебя на этот путь, — с ноткой торжественности в голосе сказал Лавруха.
— Ах, Алексей-душа! Силы и ловкости у тебя больше, чем у любого из нас, а вот опыта жизни на реках маловато. А реки в такое время года капризные, опасные. Надо глаз да глаз, чтоб неусыпно следить за водой.
— Буду осмотрительным, дядя Тихон! Слово даю всем вам. — Алешка встал, ударил ладонь об ладонь. — И не через десять дней, а раньше, вернусь в Каргасок.
— Нам столько нельзя здесь стоять. Придется ведь тебе догонять нас.
— Буду догонять, дядя Тихон!
— Не знаю, не знаю. Опаска меня берет!
— Не бойся, дядя Тихон! Очень прошу отправить меня. Ну, что тут, ей-богу, долго раздумывать! Все будет хорошо!
Алешка так горячо упрашивал, такая готовность сквозила в каждом его жесте, что Скобеев всерьез заколебался.
— Как смотрят товарищи коммунисты? — спросил он, взглядывая то на Лавруху, то на Еремеича.
— Я бы позволил юнге пойти, Тихон Иваныч, — сказал Лавруха.
