— Я сегодня ночь не спал, все думал, — загудел Лавруха. — Вся душа моя то в печали, то в ярости кипела. И что они, эти изверги рода людского, только с нами, коммунистами, не делают?! В леса заманивают, керосином обливают, стреляют в нас! И все из-за чего? Не хотят от власти и богатства отступиться, не хотят, чтоб люди жиля в истинном братстве и равенстве. Нет, кто как, а я сердобольным к ним не буду! Пусть не надеются! И надо, юнга, жизнь положить, а дознаться, чьих это рук дело!
— А ты представляешь, Лавруша, что здесь, на этом яру, было бы, если б коммуна уцелела? Я представляю! Дома, постройки, земля не в диком бурьяне, а в хлебах и цветении, — мечтательно протянул Скобеев.
«И пароходы идут по Васюгану, и по железке паровозы мчат», — вспомнилась Алешке мечта отца.
— Стой, братцы! Сюда! Сюда! — вдруг воскликнул Еремеич, шагавший по косогору несколько выше остальных.
Скобеев, Лавруха и Алешка бросились на его зов, сокрушая ногами хрустящий валежник и подминая бурьян и чертополох.
Еремеич стоял возле большого почерневшего столба. Верхний конец его когда-то Надюшка приподняла на колоду, и благодаря этому он не был скрыт зарослями копевника, папоротника, дурманящего своим сладким запахом белоголовника. В верхней части столба была прибита доска, покрывшаяся местами мягкой, бархатной травкой. Еремеич ладонью очистил с доски траву и мусор, нападавший с деревьев, и все увидели потускневшие, когда-то выжженные буквы.
— «Здесь лежат васюганские коммунары, члены РКП (б) Роман Бастрыков, Васюха Степин, Митяй Степин», — вслух прочитал Еремеич.
Скобеев снял с головы кепку. В молчании стояли с минуту.
— Значит, здесь могила? Или нет? Ты помнишь, где была она, Алексей? — спросил Скобеев.
— Могила повыше, дядя Тихон. Тут должна стоять большая лиственница. Под ней. Это я точно помню. Она здесь одна была на всем яру.
Алешка зашагал впереди, остальные за ним. Вот он поднялся на первое плечо косогора, остановился, вспоминая, как несли сюда на руках мужики тяжелые гробы, как безутешно плакали люди, как причитала во весь голос тетка Арина в тот незабываемый день жаркого лета двадцать первого года.
— Постойте-ка, а где же лиственница? Куда же она девалась? — Алешка недоуменно пожал плечами.
— Видно, срубили ее, Алексей-душа! Сейчас пенек поищем, — сказал Скобеев и, сгибаясь, принялся и руками и ногами раздвигать бурьян, кустарник.
Лавруха последовал его примеру, а Еремеич между тем спустился к самому краю ямы. Только Алешка будто прирос к месту — одни глаза горели. Он бросал вокруг взгляды, что-то про себя примерял.
— Вот она, ваша лиственница! Под яром! — крикнул Еремеич.
Все заспешили к нему. Алешка перегнал Скобеева и Лавруху, в горячке чуть не свалился под кручу. Еремеич схватил его за рукав, придержал.
Да, это была та самая лиственница! Алешка сразу узнал ее. Она стояла теперь торчком. Обломанная макушка упиралась в реку, а комель с крепкими черными корнями, торчавшими во все стороны, лежал на свежих осыпях яра.
— Все, дядя Тихон. Искать нечего — могила была ближе к реке, чем лиственница. А бревно с доской не то оползень, не то добрая душа какая передвинула. — Плечи Алешки затряслись, став сразу худыми и костистыми, как бы утратившими мускулы.
Ни Скобеев, ни Лавруха, ни Еремеич не видели лица Алешки, но все, что происходило в его душе, хорошо понимали без слов по вздрагивавшей от рыданий спине.
— Ах ты, незадача! И надо же! Такой обвал! — шептал Лавруха.
— Ну, ты ничего, ничего, Алексей-душа! Ты это самое… Ты отошел бы… Яр весь в щелях, — бессвязно утешал Скобеев.
Еремеич встал ближе к парню, взял его за руку; тот порывисто дышал, будто только что остановился после изнурительного бега.
— Вот какая она бывает, житуха. И все надо перенести, и против всего надо выстоять… — заговорил Скобеев. — И ты того, не опускай головы… Оно, значит, выходит так: не один Белый яр, а весь Васюган стал им могилой… И по праву, Алексей-душа, по праву… Принесли они новую жизнь сюда, и что бы враг ни делал, она тут возьмет свое. Не вчера, так сегодня, не сегодня, так завтра… И ты вот сам встал на ноги, сам теперь все в разум возьмешь… Сам свой путь наметишь…
Скобеев говорил, говорил. Теперь ему не надо было вспоминать, подбирать слова, они сами шли откуда-то из тайников сознания. Алешка уже не всхлипывал, и спина его снова стала округлой и крепкой.
— До гробовой доски, дядя Тихон, не будет мне спокойствия. Все будет сюда позывать… На этот распроклятый милый Васюган.
Он быстро нагнулся, отломил увесистый кусок суглинка, прошитый белыми корешками трав, размахнулся, кинул его в реку. Кусок мягко шлепнулся о коричневую воду. Круги игриво разошлись, ласково взбежали два-три раза на песок и сузились, чтобы исчезнуть навсегда. Что-то в этом было потешное, по-детски забавное, и Скобеев, глядя на Алешку, усмехнулся:
— Вишь, Алексей-душа, ты вроде на него, на Васюган-то, сердишься, а он твое сердце за ласку принимает!
— Чует, что свой, не чужой, с ним балуется! — поддержал Лавруха и тут же по обычной своей прямолинейности сказал: — А что, юнга, если мы памятник на видное место перенесем?
— Хорошо бы! — с горячностью согласился Алешка.
— И я об этом же подумал, — поддержал Скобеев.
Еремеич вытянул руку, указывая на безлесый взлобок.
— Вон там его поставим. От реки далеко, и видно хорошо.
— Можно и подальше. А то гляди, как он, Васюган-то, берега сжирает. Тихий, а прожорливый.
— Сажен двести было, дядя Тихон, от берега до лиственницы.
— Видал, как ломает!
Поднялись на взлобок, облюбованный Еремеичем, осмотрели его. Место оказалось вполне подходящим. И отстояло оно от берега на таком расстоянии, которое при самом жадном аппетите река не могла одолеть и за сто лет.
Когда вернулись к столбу с памятной доской, Алешка вызвался сбегать на паузки, принести лопаты, топоры и поперечную пилу. Пользуясь тем, что он ушел, Скобеев сказал Лаврухе:
— А что, Лаврентий Лаврентьевич, не возникала у тебя сегодня, как у секретаря партийной ячейки, одна мысль?
Лавруха провел ладонью по пышным усам, хитровато взглянул на товарища.
— Возникала, Тихон Иванович, эта мысль. И знаешь, когда? Тогда, в Парабели, когда весть пришла о Параше. Чтоб назло врагам.
— А у меня сегодня. Вот сейчас, когда он сказал, что будет его позывать сюда до гробовой доски… Подожди. А ты думаешь, я о чем говорю?
— Об Алешке. Чтоб принять его в наши коммунистические ряды.
— Угадал, Лавруша. Одну рекомендацию я дам.
— Вторую я напишу, — с готовностью сказал Еремеич.
— И будет это, братцы, справедливое революционное дело, — убежденно сказал Лавруха. — А разговор с ним ты, Тиша, начни. Он тебе верит святой верой. Понимаешь, как это важно ему: перед светлой памятью отца войти в нашу партию, в которой тот был. Такое запомнится на все годы.
