И вдруг, пронзая шум раскачавшегося от ветра леса, взлетел в мутное от густого зарева небо истошный возглас Лукерьи:
— Терешу они убили! Терешу!
Лукерья вскочила, заметалась по двору. Она кинулась к лестнице, но, встав на перекладину, обернулась.
— Давно они уплыли, Наденька? — спросила Лукерья, и девочка заметила, как ее сухие глаза вспыхнули жарким, нестерпимо жарким огнем.
— Они сели в лодки, я дала пойло коровам и побежала сюда.
Надюшка теперь не всхлипывала, не рыдала, она смотрела на Лукерью. «Ты приехала из коммуны, и ты должна отвести от Алешки, от коммунаров неминуемую смерть», — говорил ее взгляд.
— Ты беги, Наденька, голубчик, домой. Беги скорее. Хватятся тебя, искать станут.
Не этих слов ждала Надюшка от Лукерьи. Она взглянула на нее и с недоумением и с укором. Лукерья поняла это.
— Беги скорее! А я… запалю тайгу. Увидят с реки — вернутся, — добавила она тихо.
Надюшка сверкнула глазами, и Лукерья увидела в этом взгляде и одобрение и восторг перед ее решимостью. Девочка вскочила и хотела убежать, но Лукерья задержала ее, обняла и поцеловала в губы крепким и каким-то отчаянным поцелуем.
— Прощай, ласточка, прощай. Пусть твоя жизнь будет другой, — сказала Лукерья вдогонку Надюшке. Но та слов ее уже не услышала. Русая головенка замелькала между кустов и деревьев там, где петляла тропинка.
Как только Надюшка скрылась в лесу, Лукерья бросилась в дом. Теперь ничто уже не могло удержать ее от исполнения задуманного. Все в ней — каждый мускул, каждая жилка — трепетало в приливе ярого нетерпенья, каждый удар сердца толкал только на одно: «Действуй! Действуй!»
Лукерья схватила бидон с керосином, стоявший за печкой, и побежала к амбару. Здесь у Порфирия Игнатьевича за семью замками хранилось награбленное добро, отсюда вместе с Отсом он вынес винтовки, чтобы убить коммунаров. Отсюда вместе с убийцами ушел и Ведерников, лжец и негодяй, чтобы застрелить Бастрыкова и Алешку… Будь оно проклято, это место! Будь они прокляты, эти изверги, сгубившие Тереху! Лукерья сняла с бидона крышку, широко размахнулась и выплеснула керосин на солому, копной подбитую к стене амбара. Потом подбежала к навесу, возле которого в ямке робко чадил едким дымом костер, взяла из него головешку и сунула ее в солому. Пламя вспыхнуло, задрожало, задергалось и взлетело сразу выше крыши. Лукерью обдало жаром. Она отошла к навесу и села на скамейку, на которой любили сидеть по утрам эти выродки офицеры. Пламя, раздуваемое порывами ветра, потекло по земле, охватывая смолистые амбарные стойки, проникая во все щели и пазы.
— Хорошо, хорошо, увидят дым, бросятся назад… — бормотала Лукерья.
Вдруг она вспомнила, что там, на вышке амбара, остался ее сундучок с вещами. В нем лежали ее пожитки, но не они были ей дороги. На дне сундучка в узелках платочка сберегала она две пряди волос, отрезанные когда-то давным-давно от кос сестер. Это было единственное, что от них осталось. Лукерья кинулась к лестнице. Пламя уже охватило пол-амбара, огонь с треском раздирал смолевые стойки и опорные бревна. Однако со стороны лестницы пламени еще не было, лишь курчавились из-за угла косяки густого дыма.
Не спеша, будто вокруг ничего не происходило, Лукерья влезла на вышку амбара. С брезгливостью и ненавистью к самой себе, она пинками разбросала постель, на которой спала с этим извергом и убийцей Ведерниковым. Из перины и подушек взлетело белое облако пуха. Скрученное покрывало повисло в углу на старой прялке. На вышке уже становилось жарко от огня и душно от дыма. Лукерья схватила свой сундучок и шагнула к лестнице. И это был последний ее шаг на тяжком жизненном пути.
В амбаре у Порфирия Игнатьевича хранились не только пушнина и оружие. В углу, в высоком дощатом ларе, в плотных, водонепроницаемых мешках лежало около двадцати пудов пороха. Это было целое сокровище, позволявшее Исаеву и поныне оставаться васюганским князьком. Огонь стремительно проник в ларь, и порох взорвался. Взрыв поднял на воздух крышу амбара вместе с Лукерьей и ее деревянным сундучком. Пылающие щепки, как огненные мечи, взлетели в небо и обрушились на лес и строения заимки. И начался пожар, страшный таежный пожар, который не щадит ничего, превращая и лес, и траву, и землю в жуткий, серый, как смерть, пепел…
Глава четырнадцатая
Нет, не оправдались расчеты Лукерьи. Офицеры завернули уже за крутой мыс и плыли по узкому плесу, сжатому высокими ярами. Они не могли ни увидеть дыма пожара, ни услышать взрыва пороха. Сильный ветер дул им навстречу, унося эхо взрыва в противоположную их движению сторону, во тьму угрюмой тайги.
Плыли на двух обласках. В первом сидели: Касьянов, Звонарев и Порфирий Игнатьевич, во втором — Кибальников, Ведерников и Отс. Винтовки, патроны, охотничьи ружья, суточный запас продовольствия — все это находилось во второй лодке. Плыли молча. Разговаривать было не о чем. Все было условлено заранее.
Беспокойно стучалась о стенки лодок тугая васюганская волна. Заунывно шумела листва на прибрежных кустах, со скрипом сгибались дугой макушки тополей и осин. По пескам то там, то здесь вздымались вихревые столбы, кружились на одном месте, ввинчиваясь в поднебесье, а затем, паруся желтыми гривами, уносились в даль лугов, исчезая в розово-голубом мареве.
Возле устья Маргинской протоки лодка пристала к берегу. Порфирий Игнатьевич и Звонарев вышли на песок, и в обласке остался один Касьянов.
— Надо ли повторять боевую задачу? — не глядя ни на кого, спросил Касьянов.
Все хмуро промолчали.
— В таком случае, господа, прошу проверить оружие! — приказал он.
Заклацали затворы винтовок, защелкали курки и барабаны наганов. Касьянов веслом оттолкнул свой обласок от берега и поплыл; то и дело оглядываясь, он видел, как оставшиеся на берегу Порфирий Игнатьевич и офицеры вытащили лодку из реки, подняли ее на плечи и понесли. Им предстояло пройти по лугам верст пять, минуя участок Васюгана, примыкавший и по нижнему и по верхнему течению реки к землям, принадлежавшим коммуне. Потом они должны были переплыть Васюган и оказаться на склоне Белого яра. Все остальное взял на себя Касьянов.
Он приплыл к коммуне в удачное время. После обеда и короткого отдыха коммунары ушли на работу. В лагере остались только стряпухи — тетка Арина, жена Ивана Солдата, и Мотька.
Касьянов поздоровался с ними, спросил, где Бастрыков. Председатель коммуны был на раскорчевке. Показываться всем коммунарам не входило в расчеты Касьянова. Он попросил Мотьку сбегать к месту работы и позвать Бастрыкова.
— Скажи, дочка, Бастрыкову, что приехал товарищ из волкома партии.
Мотька исполнила просьбу молниеносно. Не успел Касьянов докурить папиросу, как увидел Бастрыкова. Тот шел по тропе скорыми, широкими шагами. Порфирий Игнатьевич настолько точно обрисовал внешность Бастрыкова, что Касьянов узнал бы его даже в толпе. «Крупный мужик. И сильный, видать», — подумал Касьянов, ощупывая наган, спрятанный на животе, и отвернулся — сделал вид, что смотрит на беркутов, круживших над просторами заречья.
