Вскоре рота с большим трудом поднялась на высокий хребет. «Да, опять сбились, этого каменистого хребта я никогда поблизости не видел», — невесело раздумывал Егоров.
Вдруг порыв ветра донес до них откуда-то со стороны отзвуки взрыва. Его услышали все, и рота остановилась без всякой на то команды. Ждали несколько минут, не повторится ли взрыв, но ожидания были напрасны. Двинулись дальше. Не успели еще спуститься с хребта, раздались новые взрывы. К счастью, в эти мгновения ветер чуть-чуть призатих, и легко можно было определить, откуда идет звук.
— Я говорил, что мы уже прошли падь Ченчальтюй. Так оно и есть, — сказал Подкорытов.
— Надо взять круто правее, и тогда мы как раз выйдем к гарнизону, — отозвался Егоров.
— А может быть, это не наши рвут, а японцы, — усомнился кто-то вслух. Но эта мысль показалась всем неосновательной, и ее единодушно отвергли.
— Что, вы не знаете комбата и комиссара? Они уже теперь наверняка сами по степи рыщут в поисках нас, — проговорил Егоров, про себя подумав: «Ну, кажется, влепят мне комиссар с командиром за это путешествие… Пусть… Только бы никто не поморозился».
Через полчаса взрывы послышались опять. Они были уже ближе, и это всех сильно приободрило. Когда поднялись на одну из сопок, то увидели взлетающие в небо красные ракеты.
Егоров знал, что ракет в батальоне очень немного, хранились они для оперативных целей, и то, что Тихонов разрешил их расходовать, говорило о том, как велика в гарнизоне тревога за третью роту.
— Наседкин, ну-ка дай полувзводом залп. Пусть внают, что мы от них уже недалеко, — приказал Егоров.
Рота остановилась. Наседкин вывел в сторонку два отделения, скомандовал, бойцы вскинули винтовки, выпалили боевыми в небо.
В пади Ченчальтюй, должно быть, расценили этот залп как вопль отчаяния. Послышались один за другим четыре взрыва, и ракеты, разрывая темноту и снеговую наволочь, снова взлетели высоко в небо.
— Ну, как самочувствие, товарищи? Никто еще не поморозился? — обратился Егоров к бойцам, повторяя эту фразу за время движения по меньшей мере в сотый раз. По теперь приободрились и те, кто вначале приуныл не на шутку.
— Берегите, товарищи, лица, а то темно и можно без носа и щек остаться, — предупредил Егоров.
Бойцы принялись дыханием согревать руки и растирать лица.
Падь Ченчальтюй оказалась гораздо ближе, чем можно было предположить по звуку.
Роту встретили метров за двести от землянок. В сумраке Егоров рассмотрел группу людей, стоявших в кучке. Кто-то один отделился от нее, шагнув навстречу Егорову.
— Тяжелые случаи обмораживания есть? — прозвучал женский голос жестко и требовательно.
«Это еще что за начальство?» — промелькнуло в уме Егорова и, прежде чем ответить, он осведомился:
— А с кем имею честь разговаривать?
— Батальонный врач, военврач третьего ранга Тарасенко.
Егоров собрался было ответить на вопрос врача, но тут приблизился Тихонов и задал тот же вопрос, что и Тарасенко.
— Ноги, товарищ капитан, уберегли по способу младшего политрука Петухова, за лица не ручаюсь. Темно…
— Оружие в сохранности?
— В порядке. Учение прошло хорошо. Если бы не снегопад…
Но Тихонов не дал договорить Егорову:
— Поставьте оружие в пирамиды и немедленно в столовую.
— Есть! Слушаюсь!
В столовой, пока бойцы проходили за столы, Тарасенко дала кое-кому мазь для лица и рук. Она ходила по столовой с большой десятилинейной лампой, присматривалась к бойцам. Пища в котлах вновь была подогрета, и миски со щами дымились сейчас густым паром. После щей бойцам подали горячую гречневую кашу, а потом налили по кружке кипятку.
Бойцы ели, обжигались, поглядывали на Тарасенко, переговаривались. Когда обед кончился, она подошла к Егорову, сидевшему вместе с Петуховым за столиком для командиров, сказала:
— Теперь, товарищ лейтенант, я отправлюсь с вами в землянки и уложу бойцов спать.
Егоров промолчал, но про себя подумал: «Начинаются дамские штучки». Деловитость Тарасенко казалась ему немного нарочитой, и где-то в глубине сознания мелькнула мысль: «Что она, выслуживается или от всей души хлопочет?»
Оказавшись в землянке, в которой размещался взвод старшины Наседкина, Тарасенко взяла власть в свои руки.
— Сядьте все на нары, разуйтесь и покажите мне ноги, — сказала она бойцам.
Показывать голые, натруженные ходьбой ногн такой хорошенькой девушке ни у кого не было охоты. Тарасенко заметила, что бойцы не торопятся, и повторила свое приказание более настойчивым тоном.
Шлёнкин оказался крайним. Тарасенко подошла к нему, остановилась, ожидая: Терентий скорчил лицо, посмотрел сокрушенно на врача и нехотя начал снимать ботинки.
В это время в землянку вошли Буткин и Тихонов. Они встали в уголок, под полочкой, на которой жарко горела керосиновая лампа, и молча наблюдали за девушкой.
Закончив осмотр ног, она распорядилась:
— Теперь, товарищи бойцы, вы снимете верхнюю одежду и ляжете спать. Укрываться будете одеялами и шинелями. Лучше, если ляжете теснее, так скорее согреетесь.
Бойцы опять в нерешительности медлили. Непривычно было раздеваться в присутствии женщины. Но Тарасенко словно не замечала их смущения. Она прошлась по землянке, поторапливая бойцов, показала им, как нужно укрываться шинелью, чтобы было теплее, и, дав некоторые наказы санитару, остающемуся во взводе на ночь, обратилась к Тихонову:
— Можно идти, товарищ капитан, в соседнюю землянку.
Когда они трое вышли из землянки, Тихонов с усмешкой проговорил:
— А вы, товарищ военврач, умело обращаетесь с бойцами. По-командирски!
Тарасенко засмеялась, сказала:
— Ну, еще бы не уметь. Я ведь старый солдат, на финской войне врачом лыжного батальона была.
Буткин дернул Тихонова за руку, что означало: «Ну вот, а ты сомневался».
22
Январь тысяча девятьсот сорок второго года начался в Забайкалье свирепыми морозами. Сопки, окружавшие падь Ченчальтюй, потонули в белом, как молоко, тумане. Туман до того был густой, такой плотной, непроницаемой пеленой закрывал и землю и небо, что люди двигались ощупью, и если не натыкались друг на друга, то только потому, что по скрипу снега под ногами угадывали, где, в каком направлении идет встречный.
Земля тут была жесткая, каменистая, исчерченная извилистыми, как жилы, хребтами; рек и озер поблизости не было, но, несмотря на это, ночами, перед рассветом, когда мороз достигал особенной ярости, земля трескалась и гул, похожий на выстрел тяжелого орудия, разносился по обширным безлюдным просторам.
«Все тут, в этом Забайкалье, не в меру. В других краях мороз как мороз, туман как туман, а тут сплошное наваждение», — повторяли в батальоне фразу, пущенную в обиход политруком третьей роты Василием Петуховым.
