Последний номер исполнял сержант Соловей. Номер этот назывался «Утро на колхозном дворе».
Соловей вышел на сцену вместе со Шлёнкиным. Шлёнкин выступал в качестве ассистента Соловья, так как номер сопровождался литературным текстом.
— Тихая летняя ночь миновала. Белеет восток. Приближается день. В роще пробуждаются птички, — с торжественной приподнятостью прочитал по бумажке Шлёнкин.
Соловей тотчас же засвистал, защелкал, наполняя клуб разноголосым птичьим пением. Зрители замерли, затаили дыхание. За стеной была уже зима, бесновался холодный ветер, а тут, в клубе, разливали свои трели жаворонки, чечетки, синицы, кулички.
— Пробуждается и колхозный двор. Из кутухов вылезают сторожевые псы, в стойлах поднимаются коровы, все эти пеструшки, буренки, субботки, — прочитал Шлёнкин, а Соловей принялся взвизгивать, побрехивать, мычать, и опять все это проделал так умело, что слушатели заулыбались, переглядываясь и озираясь: уж и в самом деле, не оказались ли они каким-либо чудом на колхозном дворе?
— Вот зарозовел восток, ударил первый луч раннего солнца, и ожил, пришел в движение колхозный птичник, — прочитал Шлёнкин.
Соловей закукарекал, закудахтал, загоготал по-гусиному. Потом он при помощи ладоней передал звук хлопающих крыльев. Но это уже было верхом искусства, и зал разразился аплодисментами, смехом и криками одобрения.
Концерт закончился, когда было уже далеко за полночь. И участники выступления, и зрители разошлись по землянкам довольные, возбужденные, словно с обновленными душами.
16
В один из декабрьских дней, когда мела поземка из снега, перемешанного с песком, Тихонов сидел у себя в землянке и писал жене. Буткина и Власова не было, они рано утром ушли в роты, и Тихонов спешил до их возвращения закончить письмо. С ответами жене он всегда безбожно затягивал. В круговороте дел, обязательных, срочных, неотложных, нелегко было выбрать даже полчаса, чтобы сообщить жене и детишкам о своем житье-бытье.
Тихонов уже заканчивал письмо, когда вошел Трубка, боец, отоплявший землянку Тихонова и наблюдавший за чистотой в ней. Трубка был самый пожилой боец в батальоне, военное дело ему давалось с невероятным трудом, и Тихонов перевел его в хозяйственный взвод.
Трубка осторожно, без стука, сложил возле печки охапку дров, поднялся и проговорил, невыносимо растягивая слова:
— Товарищ капитан, там, за дверью, командёрша, почтарь привез…
— Какая командёрша? Какой почтарь? И говори, Трубка, пожалуйста, побыстрее, не тяни за душу, — не отрываясь от письма, сказал Тихонов.
Но переделать Трубку было немыслимо, и он, все так же растягивая слова, пояснил:
— Командёршу наш батальонный почтарь со станции привез, до вас просится.
— Ну, коли просится, так веди. Что ж ты людей держишь на морозе, — все еще толком не понимая, что произошло, сказал Тихонов.
Трубка не торопясь вышел, а несколько секунд спустя в землянку вошла девушка. Она была одета в солдатскую светло-серую шинель, в шапку-ушанку и порыжевшие сапоги. И шинель и шапка были явно не по росту и неловко висели на ней. В левой руке девушка держала маленький чемоданчик.
— Товарищ капитан, — приложив свободную руку к шапке, проговорила девушка, — военврач третьего ранга Екатерина Тарасенко прибыла в ваш батальон для продолжения службы.
— Военврач? — не в силах скрыть своего изумления, проговорил Тихонов, пораженный юным видом врача.
Девушка уловила это изумление и, вероятно, расценив его как-то по-своему, смутилась. Тихонов заметил ее смущение и, стараясь скорее сгладить свою нетактичность, горячо принялся приглашать девушку пройти:
— Да вы проходите, пожалуйста, проходите! Трубка! Эй, Трубка! Куда тебя унесло? Давай разжигай скорее печь, заморозил ты врача на улице, — возбужденно проговорил Тихонов, когда на его возгласы Трубка вошел в землянку несколько проворнее, чем обычно. — И раздевайтесь, товарищ военврач, раздевайтесь. Мы живо сейчас с Трубкой тепла подбавим, — проговорил более спокойно Тихонов и бросился помогать Трубке разжигать печь.
«Ну, не ждал я, не ждал, что врач наш окажется женщиной. Что я с ней буду делать? Свободных землянок нет, холодище везде, дрова на исходе… И какой это сукин сын придумал молоденькую девушку отправить в такую дыру…» — возясь у печки, раздумывал Тихонов.
Когда он поднялся, Екатерина Тарасенко сидела уже у стола, украдкой осматривая землянку. Теперь, без шинели и шапки, она показалась Тихонову совсем девочкой. У нее было худенькое личико, большие голубые глаза и густые волосы, похожие на расчесанный лен.
Тихонов, не отходя от печки, пристально посмотрел на нее, и отцовское чувство к этой девушке поднялось в его душе.
«Ах ты, моя миленькая, хорошенькая, жить бы да жить тебе дома, под крылышком мамы, бегать по подружкам да наряжаться. И куда я только тебя, такую славную, подеваю здесь…»
— Ну, как вы добрались до нас? — спросил Тихонов, желая нарушить неловкое молчание, которое установилось в землянке.
— Ой, не говорите, товарищ капитан, я так устала, так устала… Я еду уже больше трех недель, — проговорила Тарасенко слабым голосом.
И Тихонов только сейчас заметил, что она изнемогает от усталости. Под глазами у нее темнели землистые пятна, и она невероятными усилиями боролась со сном.
— А вы разве сейчас не из Читы? — спросил Тихонов.
— Сейчас да. Но в Чите я была всего лишь от поезда до поезда. Мне в отделе кадров вручили предписание и приказали выехать немедленно к вам, не разрешили даже выспаться…
«Чинуши там, в вашем отделе кадров», — с яростью подумал Тихонов и взглянул на девушку с нежностью.
— А вообще-то я еду из Казани. Вначале я направилась в Москву, в Главсанупр, а оттуда меня направили на восток. Я, конечно, хотела на запад, но приказ есть приказ, — сдержанно улыбнулась Тарасенко. — Тут даже не помогли папины связи. Он профессор казанского медицинского института, и в Москве у него много друзей и учеников, — пояснила она, поймав вопросительный взгляд капитана.
«Боже, дочка профессора! Наверняка привыкла жить в холе, в неге. Ну что я с ней буду делать? Куда я ее тут пристрою?» — подумал Тихонов и поспешно спросил:
— Вы вот что, товарищ военврач, есть хотите?
— Есть не хочу, товарищ капитан, а спать — смертельно, — смущаясь, проговорила Тарасенко.
— В таком случае решим так: я вам закажу завтрак, а пока его готовят, вы спите. Ложитесь на мою койку, ложитесь без всяких стеснений, — сказал Тихонов, думая, что девушку придется уговаривать лечь на его постель. Но та поспешно поднялась, взяла свою шинель и, не скрывая удовольствия, легла на койку.
— Правда, не очень-то мягко на моей соломенной перине, — проговорил шутливо Тихонов, когда Тарасенко укрылась шинелью.
— Ничего, по-солдатски, — опуская голову, улыбнулась Тарасенко, в тот же миг засыпая.
