— Куда мы идем? — спросил Краббе. — Выпить?
Темпл Хейнс с виноватой улыбкой взглянул на часы у себя на руке — водонепроницаемые, с самоподводом, с календарем, с указателем лунной фазы.
— Что можно выпить в такое время дня? — спросил он.
— Кока-колу, — буркнул Краббе.
Хейнс весело рассмеялся, но никаких бабочек вокруг не было.
— Не надо иронизировать, — сказал он. — У нас многие ненавидят эту бурду не меньше, чем вы, европейцы. Хотя, должен признаться, я обнаружил в Европе массу вывесок «Кока-колы». — Нет, — продолжал он, — не надо нас отождествлять с Голливудом или с образом джи-ай
[24]
. Если хотите, чтоб я подтвердил свою взрослость, с удовольствием пойду и выпью с вами джина. Не то чтобы мне действительно нравился джин без мартини, а мартини тут не найти.
Они пошли к Ань Сю-чжу. Была середина дня, а Краббе не завтракал. Он заказал свиные котлеты, вареную китайскую капусту. В кожаном кейсе Хейнса оказались не только записные книжки: он вытащил оттуда тонкие куски ржаного хлеба, арахисовое масло, швейцарский сыр, завернутый в фольгу. Экономно поел, закурил сигарету, от которой не бывает рака, дружелюбно смотрел, как Краббе заканчивает свой грубый обед.
— Сегодня, — сказал он, — я должен еще немного заняться диалектологией. Трудней всего, как вам известно, выделение фонем, вернее, определение, где фонема, а где аллофон. В высшей степени интересно и очень важно. — И тараторил дальше, а Краббе чувствовал себя непонятливым, невоспитанным, неотесанным. Британцы, решил он, просто одаренные дилетанты: Сингапур вырос на любительской архитектуре, на любительской городской планировке, на любительском образовании, на любительском законе. Теперь настало время профессионалов. Мысли ошеломляли его.
— А с музыкой что собираетесь делать? — спросил он.
— С музыкой? Это, естественно, не моя сфера. Но Льюис и Роджет, оба из Коннектикута, просят разрешения на проведение довольно тщательного исследования музыки Юго-Восточной Азии. Уйдут, конечно, годы, но они надеются создать нечто вроде законченного трактата, обильно дополненного записями.
— А если в Юго-Восточной Азии найдется многообещающий композитор?
— Повторю, — повторил Хейнс, — не моя это область. Моя область чисто лингвистическая. Но, — улыбнулся он, — если подобное чудо найдется, думаю, позаботятся дать хорошее образование. По-моему, уже существует фонд для поощрения местных художественных талантов.
— Запишите фамилию парня, — потребовал Краббе, — сейчас же. И адрес. И сообщите. Пожалуйста.
— Думаю, вам это сделать удобней, чем мне, — возразил Хейнс. — Это, в конце концов, не моя область. Как я уже говорил, я…
— Знаю, — нетерпеливо перебил Краббе. — Но может быть, у меня никогда шанса не будет. Пожалуйста, запишите фамилию, пожалуйста, напишите тем людям.
— Если угодно. — Хейнс был самым что ни на есть добродушным, покладистым. Записал в карманный дневник имя и адрес Роберта Лоо. — Вот, — улыбнулся он, — готово.
— Спасибо, — сказал Краббе. Он чувствовал облегчение: возможно, со временем все бремя с него будет снято.
— Теперь, пожалуй, — сказал Хейнс, — устрою себе легкую сиесту. В два у меня дела. Может, дойдем до дома Манипенни?
Дом стоял за углом, чуть выше на холме. Грязный, голый, сведенный, подобно своему обитателю, к чистой первичной функции, презирающий все вторичные ощущения. Ванная, которую посетил Краббе, свидетельствовала, что Манипенни даже унитаз теперь считает излишеством. Пол устлан циновками из арахисовой соломки. Все сведено к человеческому минимуму: тапиока и табу. Свободная комната, которую занимал Хейнс, представляла собой сладкий прохладный оазис, антисептически чистая, собственноручно им вымытая и выскобленная, пахла репеллентами от насекомых, на полках аккуратно сгруппированы пузырьки: палудрин, хинин, пенициллиновая мазь, таблетки витаминов, всевозможные туалетные принадлежности. Но остальной дом, включая личную комнату Манипенни, где Краббе проводил свою сиесту, оставался мрачной рычащей пристройкой к джунглям, где Манипенни проводил почти все время, — чудовищному зеленому отелю, залитому водой.
Краббе спал долго, не слыша своевременного аккуратного ухода Хейнса. Проснулся после четырех, разгорячившийся, потный, во рту пересохло. Выпить в доме было нечего, даже холодной воды, так как Манипенни давно продал свой холодильник. Но Краббе припомнил, что американцы, — раса, лишенная чувства вины, равно как ощущенья истории, — наверняка не столь склонны к самоуничижению. Фургон Хейнса стоял в лачуге-гараже, в нем Краббе нашел морозильник, — не зная источника его питания, — который распевал во всю мочь, содержа в своем чреве бутылки с минеральной водой и открывалку на крышке. Он сел и стал пить, смутно думая о Фенелле. Ему не казалось особенно примечательным, что, путешествуя вверх по реке по маленькому мирку, он с ней уже дважды соприкоснулся кончиком пальца, краешком ногтя. Она в конце концов добилась известности, может быть, потому, что отделалась наконец от него. Но он никак не мог избавиться от предчувствия, что вчерашнее чтение ее стихов и сегодняшнее упоминанье о ней было неким зловещим предзнаменованием: точно река и джунгли напоминали об осторожности, говоря словами из его прошлого. Смерть? Не означает ли это, что он скоро умрет? Чепуха. Он в неплохой форме, несмотря на небольшие валики жира; пищеваренье в порядке; сердце хоть время от времени и трепещет, что можно приписать жаре, чрезмерному курению и дневной выпивке, вполне здорово. Ехать вверх по реке безопасно; надо только держаться подальше от снайперов. Самое главное: у него нет желания умирать; дел еще много, и все они превыше гибнущей колониальной Империи. Он отмахнулся от вспомнившегося вчера вечером предсказания мистера Раджа в Куала-Лумпуре о том, что ему никогда не вернуться домой, о его полной ассимиляции с этой страной. Это, разумеется, невозможно, и было бы глупо давать пророчеству ироническую интерпретацию, — могила сложившего свои кости в верховьях реки англичанина быстро становится местной святыней, заваленной приношениями в виде цветов и бананов. Но он по-прежнему испытывал желание отложить поездку в поместье Дарьян.
Теперь, впрочем, меньше, решил Краббе, представив себе еще день со здравомыслящим Хейнсом и обезумевшим Манипенни, в их мирах, чистом и грязном. Завтра он сядет в моторную лодку, закончит дела, быстро вернется в столицу, там изложит свои проблемы. Выпил еще бутылку минеральной воды Хейнса, слегка ароматизированной, шипучей, с сахарином, с экстравагантным заявлением на этикетке («побуждает поджелудочную железу к новым усилиям»), призадумался, что теперь делать. Потом появился сам Хейнс с планом на вечер.
Хейнс продемонстрировал как бы сдержанное удовольствие, видя Краббе в своем фургоне среди магнитофонов и холодных припасов.
— Добро пожаловать, — сказал он, — на американскую территорию. — А потом сообщил: — Нынче вечером в одной деревне произойдет событие, представляющее определенный интерес. Построили новую сцену для местного театра теней, состоится открытие. Хорошо бы, чтоб Канлиф тут был.
