В письме Джо сказал, что вполне может вернуться в Малайю. Вместе со своей импортной, экспортной или какой-то там фирмой. Потом, сказал он, она переведется в школу в том городе, где он будет работать, так как это определенно будет другой город. Розмари не очень обрадовалась. Она себя представляла жительницей прелестного домика в Хэмпстеде или Чизвике, загадочной прекрасной восточной принцессой, вышедшей за простого смертного, которая снисходит до приготовления особых блюд — экзотических, пряных — для гостей, но все остальное хозяйство препоручает солидным британским слугам, которыми повелевает. Ну, если нет, то хотя бы в Малайе под титулом мем зевает целыми днями над книжками из клубной библиотеки под двумя вентиляторами в гостиной. Она не собиралась работать после замужества. Но, сказал Джо, с самой свадьбой придется обождать, потому что та самая фирма не хочет, чтоб ее работники женились на цветных женщинах. Он только временно поработает в той самой фирме, потом, может, получит хорошую государственную должность. После первой неразберихи в связи с Независимостью начнут с плачем звать экспатриантов вроде Джо.
Надо же, цветная женщина! Цветная! Розмари прошла, высоко вскинув голову, презрительно виляя бедрами, мимо дома Краббе, за угол, вниз к своему собственному кварталу. Увидела стоявший через дорогу автомобиль, жарившийся на солнце. Машина Джалиля. Цветная женщина! Она европейка, в Париже и в Лондоне чувствует себя как дома, обожает европейскую одежду и европейскую еду с большим количеством соуса «Ли энд Перрин». Любит снег, чай с пышками рядом с уютным камином, туман, первоцвет. Кроме того, она, конечно, яванская принцесса, или балийская, или гавайская. Но не цветная женщина. Разве Англия не восхищалась ее роскошным загаром? Разве европейцы не стараются загореть? Что он имел в виду, называя ее цветной женщиной?
Она плыла, перебирая исключительными ногами, по узенькой подъездной дорожке к своему дому. В доме сидел Джалиль, прекративший хрипеть, чтоб при виде нее просвистеть грудью хроматический ряд. Он, конечно, не встал. Комната полна кошек, цветов — бугенвиллея, лилии, гибискус, орхидеи — и музыки пчел.
— Я вам велела сюда не ходить, Джалиль, — сказала Розмари. — Я вам опять и опять говорила. Что подумают люди, вы все время ходите, что подумают? — Впрочем, это был простой ритуал, исполненный неубедительно.
— Пойдем поедим, пойдем выпьем, пойдем повеселимся, — сказал Джалиль. Уже ставший традиционным литургический ответ.
Две кошки подошли поприветствовать Розмари.
— Ох, не говорите глупостей, вы же знаете, я не могу, о, какой вы смешной. О, — сказала она, — что за дивные орхидеи.
— Орхидеи не я принес. Орхидеи Краббе прислал.
— Краббе? Виктор Краббе? — Розмари схватила визитную карточку, прочитала: — «Изысканной даме не столь изысканные цветы». — Ооооох, — проворковала она, — о, как мило. Ох, прелесть. — И прочла подпись: Лим Чень По.
— Краббе прислал. От китайца из Пинанга. — Джалиль фыркнул и захрипел.
Розмари села в другое кресло.
— Я обручена, Джалиль, — сказала она. Всегда иначе себе представляла, как объявит об этом, подпрыгивая, громкой песнью, огорошив Джалиля. Потом, конечно, вспомнила про Блэкпулскую башню. В прошлый раз именно Джалиль все испортил.
— Он кольцо не прислал. Знаю, не прислал кольцо. Я каждый день слежу.
— Он деньги прислал на кольцо.
— Сколько?
— Ооооох, двести фунтов.
— Не верю.
— Хорошо, — сказала Розмари, — если не верите, можете вместе со мной пойти покупать. Можете отвезти меня в Пинанг. Вот. — И триумфально надула губы.
— Поедем в Пинанг веселиться.
— Я обручена, Джалиль, понимаете, обручена. А вы говорили, он этого никогда не сделает.
— Никогда не женится. Мне говорил, не женится.
— Ну, вот тут я могу доказать, что вы лжец. Мы обручились, чтобы пожениться, и, значит, поженимся. Вот так вот.
— Он не женится.
— О, какие прелестные орхидеи, — повторила Розмари. И нахмурилась, слыша голос Лим Чень По, такой английский, рафинированный, высшего английского класса. А ей частенько приходилось делать Джо замечания насчет простонародного выговора. Ну, может, не часто, а пару раз. Что это с ней такое? Она рассеянно гладила кота с физиономией Дизраэли. (Он сидел на столе, нюхая орхидеи.) — Интересно, зачем, — сказала Розмари. — Интересно, зачем он их прислал. Всего раз меня видел, — усмехнулась она.
— Ночевать хочет. Дешевле, чем в отеле, когда из Пинанга приедет.
— Джалиль, какие гадости, гадости вы говорите. Я вас ненавижу. Уходите, убирайтесь, уходите. — Но Джалиль фыркнул и согнал с колен кошку.
— Он не женится, — сказал он. — У него жена в Пинанге. Один я женюсь.
— Я за вас никогда не пойду, никогда, никогда. Скорей выйду за Вая. Вы просто ужасный. — Джалиль, слыша подобный отзыв, заерзал от удовольствия.
— За европейца хотите, — сказал он. — Я и есть европеец. У меня всего три жены. Можно еще одну. Если вы за меня не пойдете, легко найду другую. Много малайских женщин мужа хотят. Мне все равно.
— Ох, Джалиль, вам никогда не понять. Никогда. Что я буду делать на Рождество? Не хочу Хари-Райя. Не хочу Дипавали. Не хочу ни мусульманских, ни индийских праздников. Мне нужно Рождество. Мне нужна индейка, рождественский пудинг, пирожки с мясом, омела, снег, колядки. Мне нужна елка. Мне нужны подарки!
На последнем слове она не выдержала, и лицо ее стало нечеловеческим. Надо же, плакать в тот день, который должен был стать вторым счастливейшим в ее жизни. Розмари обливалась слезами, забыв, что пришло время ленча. Джалиль тихо фыркал.
Вайтилингам спокойно и эффективно работал долгим жарким днем. Сделал шести собакам прививки от бешенства, диагностировал у кошки энтерит, осмотрел овец на экспериментальной овечьей ферме, подтвердил, что ручная обезьянка страдает пневмонией, съездил в фургоне ветеринарного департамента в кампонг лечить вола от нового неизвестного, бешено распространявшегося рака кожи, вернулся в хирургию, где написал письмо Розмари Майкл.
Дефект речи не позволял ему сделать достойное устное предложение. На бумаге можно выражаться свободно, даже красноречиво; высокопарные фразы письма доставляли ему удовольствие. «…Если вы согласитесь стать моей женой, обещаю честно выполнять все супружеские обязанности. Хотя я не богат, имею адекватный доход и обязуюсь приложить усилия к обеспечению привычного для вас образа жизни». Прозу его мертвой хваткой держал стиль индийской бюрократии XVIII века, ни в коем случае не смягченный чтением в переводе Маркса и Чжоу Эньлая. «Остаюсь вашим искренним обожателем. А. Вайтилингам». Он запечатал письмо, чтоб потом отнести ей домой, стоять и моргать, пока она будет читать.
Необходимо скорее жениться. Утром пришло письмо с Цейлона от матери с очередной фотографией подходящей девушки из тамилов Джафны. Вайтилингам с ненавистью усмехнулся. Как хорошо ему понятны смертельные муки того самого буржуазного персонажа того самого буржуазного драматурга, гордости той самой презренной страны. «О, женщины, вам имя — вероломство». Он довольно недавно видел тамильскую киноверсию «Гамлета», слишком длинную, почти на два часа, но довольно живую и свежую в своем роде, невзирая на восемь песен Офелии и на танцы могильщиков. Сцена в спальне с криком, с бурными крепкими тамильскими поношениями, испуганная черная королева в постели, — вот это искусство, вот это слова. Но оставался вопрос об условном рефлексе. Если мать приедет в Малайю на праздники, как пару раз грозилась, если привезет с собой какую-то девушку вроде такого зубастого черного пудинга на фотографии, нелегко будет держаться позиции непримиримости. Ему слишком хорошо известно, что будет. Он и глазом моргнуть не успеет, как его усадят позировать для свадебного снимка, в лучшем костюме, со свадебной гирляндой на шее, связанного на всю жизнь с избранницей матери. Мать решительно не должна победить. Свобода воли, конечно, иллюзия, по каждому надо хотя бы прикинуться, будто он ее проявляет.
