Перед вынесением приговора Лэмбтон Эверетт попросил разрешения поговорить с судьей, суровым, но справедливым Кларенсом Пи Дугласом, который, несмотря на то что от пенсии его отделяли еще пара десятков лет, так вжился в свою многотрудную роль, что выглядел как человек, готовый бросить все хоть на следующий день, заявив о своих заслугах для получения пенсии и не планируя в дальнейшем ничего более утомительного, чем рыбалка, выпивка и чтение книг. Судью, казалось, не волновало, кого могут обидеть его решения или манеры, поскольку все предпринимаемые им действия согласовывались, насколько это возможно, с требованиями закона и правосудия.
Запись их разговора просочилась в местные газеты незадолго до неизбежной отставки Дугласа, поскольку Лэмбтон не просил судью сохранить разговор в тайне, а Дуглас, очевидно, осознал, что огласка ничем не грозит потерпевшему, скорее наоборот. Упомянутая статья стала одним из последних открытий альбома, хотя мой дед почувствовал, что ее поместили туда с некоторой неохотой. В отличие от других ее вырезали и наклеили кое-как, и от предыдущих вырезок она отделялась двумя пустыми страницами. Дед пришел к выводу, что статью эту добавили из желания полностью отразить судебное дело, хотя она и смущала Лэмбтона.
В тишине обитого дубовыми панелями кабинета Лэмбтон Эверетт попросил судью Дугласа сохранить Харману Трулаву жизнь, смягчив приговор, грозивший смертью через повешение в Форт-Мэдисон, государственной тюрьме штата. Он пояснил, что ему не хочется, чтобы «этого мальчика» казнили. Судья пребывал в изумлении. Он спросил Лэмбтона, почему тот полагает, что Хармана Трулава не следует наказать по всей строгости закона.
— Мне не надо напоминать вам, сэр, — сказал судья Дуглас, — что я еще не слышал о таком зверском преступлении, какое совершил Харман Трулав.
И Лэмбтон, которого посвятили далеко не во все подробности прошлой жизни Хармана, ответил:
— Да, ваша честь, его преступление находится на грани невероятной жестокости, но ведь сам мальчик не может быть так жесток. Он даже еще не начал жить той нормальной жизнью, какая выпала на долю всех нас. И будущее для него выглядело не намного лучше; именно это, по-моему, сводило его с ума. Бывает, люди усыновляют ребенка и так терзают его неокрепшую душу, что в итоге он теряет всякое сходство с человеком. Я присмотрелся к нему в зале суда и полагаю, что он страдает еще больше меня. Не поймите меня неправильно, ваша честь: я ненавижу его за то, что он совершил, и никогда не смогу простить, но мне не хочется, чтобы смерть парня лежала на моей совести. Изолируйте его от общества, посадите туда, где он больше не сможет никому причинить вреда, но только не убивайте. Ради моего спокойствия.
Судья Дуглас откинулся на спинку кожаного кресла, сложил руки на животе и подумал, что, вполне возможно, Лэмбтон Эверетт — самый необычный индивид, когда-либо входивший в его кабинет. Гораздо чаще он выслушивал кровожадные просьбы любителей жестокой расправы, готовых разорвать обвиняемых собственными руками, если закон не способен покарать преступника. Мало агнцев переступало порог зала суда, но еще меньше там бывало склонных к милосердию.
— Я понял вас, мистер Эверетт, — сказал судья. — Более того, я восхищен вашими чувствами. Возможно, в ваших словах есть доля справедливости, однако закон требует вынести этому преступнику смертный приговор. Предложи я иное, мое имя будут проклинать до того дня, пока не сведут в могилу меня самого. Если это поможет вам спать спокойнее, то скажу — его кровь будет не на ваших, а на моих руках. И подумайте еще вот о чем: если этот парень действительно так страдает, как вы полагаете, то не будет ли милосерднее раз и навсегда покончить с его страданиями?
Когда Лэмбтон Эверетт скользил взглядом по обстановке судейского кабинета, кожаной мебели и заставленными книгами стенным шкафам, Кларенс Дуглас заметил следы глубокого горя на его лице. Он не встречался с Лэмбтоном до этого судебного разбирательства, но был весьма сведущ в людских травмах и утратах.
«Каким же нужно быть человеком, — размышлял он, — чтобы просить за жизнь того, кто расчленил твою жену и ребенка? Не просто добрым, — решил он, — но человеком, вместившим в свою душу что-то от самого Христа». И Кларенс вдруг почувствовал себя неловко в присутствии этого страдальца.
— Мистер Эверетт, я могу сообщить парню, что вы просили сохранить ему жизнь. А если пожелаете, то могу также устроить вам свидание, и вы сможете сами поговорить с ним. Если у вас есть какие-то вопросы, то вы сможете задать их ему, и посмотрим, что он ответит.
— Вопросы? — удивился Лэмбтон, взглянув на судью. — Какие у меня могут быть к нему вопросы?
— Ну, скажем, вы могли бы спросить его, почему он решился на преступление, — предположил Кларенс. — Он так никому и не сказал, почему убил ваших близких. Он вообще ничего не говорил, за исключением одного слова «нет», когда его спрашивали, не он ли лишил жизни ваших жену и ребенка, несмотря на то, что нет никаких сомнений в том, что это его рук дело. Одно-единственное слово — вот и все, что смогли от него добиться. И скажу вам начистоту, мистер Эверетт: врачи и разнообразные психиатры также чертовски интересовались мотивами этого парня, но он до сих пор остался для них такой же непостижимой загадкой, какой впервые предстал перед ними в наручниках. Даже учитывая его прошлое, невозможно дать объяснение тому, что он совершил. Нам знакомы преступники, получившие более дурное воспитание, чем он, неизмеримо более извращенное, но никто из них не убивал невинную женщину и ее ребенка.
Он неловко поерзал в кресле, заметив открывшуюся во взгляде Лэмбтона Эверетта чудовищную глубину, и тогда пожалел, что вообще завел разговор об этом убийце, Хармане Трулаве; пожалел даже, что согласился принять Лэмбтона Эверетта у себя в кабинете.
— Не существует никаких объяснений, — медленно и задумчиво произнес Лэмбтон. — Их просто не может быть. Даже если он придумает какой-то ответ для меня, это не будет иметь никакого значения, никакого смысла ни в этом, ни в ином мире, поэтому я не хочу с ним говорить. Я не захочу даже взглянуть на него после нынешнего суда. Мне просто не хочется усугублять ни его, ни мои страдания. Не хочется усугублять страдания самого нашего мира. Полагаю, их и так в нем предостаточно. И они, увы, неизбывны.
— Сожалею, мистер Эверетт, — сказал Кларенс Дуглас. — Мне хотелось бы сделать для вас нечто большее, но я не представляю, чем могу вам помочь.
Итак, Лэмбтон вернулся в зал суда, присяжные огласили решение, судья Кларенс вынес приговор, и через некоторое время Харман Трулав испустил последний вздох.
Позже Лэмбтон Эверетт отправился путешествовать на северо-восток, держа путь к морским просторам, и осел наконец в Уэльсе. Никогда не упоминая о своем прошлом, он хранил его в сердце, в душе и в альбоме со старыми фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками.
Мой дед вернулся к снимку семьи Лэмбтона. Да, парень на фото был узнаваемой версией того человека, которого знал дед, но годы усугубили нескладность его фигуры и несуразную длину конечностей. Деда поразило, что люди, иногда говоря о мужчинах и женщинах, сломленных горем утрат, подразумевают именно психологический или душевный надлом, но Лэмбтон Эверетт походил на человека, сломленного физически, словно его разобрали и, собирая обратно, что-то напутали, поэтому весь остаток жизни ему пришлось бороться с постигшими его физическими изъянами.
