Уже поздно вечером я заплакала.
– Что ты? – подошла мама.
– Мне страшно. Мы ведь могли умереть!
– Нет, не могли. Ты в рубашке родилась.
– Это как?
– Так. Все будет хорошо. Ты будешь счастлива. Рубашка тебя сбережет.
Когда умерла бабушка, мы жили на Севере. Мама мне не сказала, что бабушки больше нет. Сказала, что уезжает в командировку. Как обычно. Я узнала, что бабушки нет, почти через год.
– Почему ты меня не взяла на похороны? – спросила я.
– Зачем? – выдохнула мама. – Не надо тебе это видеть. И запомни – меня похоронишь, нечего на кладбище таскаться. Забудь дорогу к могиле. Чтобы я тебя там не видела.
– Ты и не увидишь, ты будешь мертвая... – огрызнулась я.
Только недавно я ее поняла.
...Я помню одни похороны. Хоронили бабушку. Молодая женщина, дочь, подталкивала к гробу мальчика, внука покойницы. Мама громким шепотом требовала, чтобы сын подошел к гробу, подержался за него и поцеловал лежащую в нем любимую бабушку. Мальчик смотрел так, как умеют смотреть только дети, когда им очень плохо. Он боялся отказать матери – бледной, злой, в черном платке, совсем чужой, и боялся подойти к гробу, где лежит кто-то, отдаленно напоминающий его бабушку. Со странной бумажкой на лбу, которая сваливается, а мать ее поправляет. Этот жуткий густо напудренный манекен, обложенный цветами, нужно целовать в желтоватый лоб. Мальчик стоял и думал, что страшнее: гнев матери или поцелуй трупа? Мать нетерпеливо начала его подталкивать. Мальчик рефлекторно уперся ногами.
– Что ты капаешь? – закричала она в полный голос.
Мальчик резко дернулся. Он держал свечку с бумажной салфеточкой и от страха совершенно забыл, что ее нужно держать ровно. Вокруг гроба стояли люди. Много людей. Они все видели, как мальчик от страха сжался и покраснел. Они все видели, как на мраморный пол потекла струя. Все стояли и смотрели. Ребенок, который считал себя уже большим, дрожал всем своим худеньким тельцем и страдал от первого в своей жизни «позора».
– Что ты делаешь? – первой опомнилась мать и быстро повела сына из ритуального зала, смущенно улыбаясь знакомым. – Ты с ума сошел? Попроситься не мог? – слышался ее голос.
Мать потащила сына и на поминки. Мальчик сидел в центре стола и смотрел, как чужие люди быстро пьют водку, роняют на скатерть салат, краснеют, говорят все громче... Мать уже расслабилась и шепчет соседке, что нарезки нужно было больше, а овощей поменьше. Потом подходит официант и спрашивает, что мальчик будет есть – мясо или рыбу. Мужчина с заплывшими глазами бьет ножом по рюмке и кричит, чтобы все налили. Мальчику подливают в стакан яблочный сок, который он пьет уже через силу, потому что боится сказать, что не хочет...
– Почему ты туда не ездишь? – спросила я маму.
– Не могу. Не выдержу. Сердце остановится.
Она точно не выдержит...
Бабушку хоронили по традициям того села, где она жила. И по тем традициям дочь должна была сутки просидеть в комнате, где стоял гроб.
– Что ты делала? Плакала? – спросила я.
– Ругалась. Скандалила, – ответила мама, – сидела возле гроба и ругалась с ней, как с живой. Все сказала, о чем молчала все годы. Все обиды припомнила. Потом плакала и прощения просила. Я ведь никого не любила. Только ее и тебя. Ради вас и жила.
– А потом что было? – спросила я.
– Все как положено...
Когда я жила у бабушки, у моей одноклассницы умерла мама. Мы всем классом пошли торжественно прощаться. Покойница по традиции лежала в чисто вымытой темной комнате с занавешенными зеркалами. Мы, дети, шли цепочкой, смотрели и уходили. На выходе каждый получал конфеты или кусок пирога. Надо было плакать. Никто не мог. Всем хотелось посмеяться, поговорить, побегать. Учительница шикала на нас и качала головой. Вдруг где-то в доме раздался крик. Громкий. Протяжный. Животный. И плач. Рвущийся не из груди, а ниже, из брюшной полости и от того особенно жуткий. Плакала женщина. Она вышла во двор, продолжая стонать и бить себя кулаками по голове. Мы, весь класс, зарыдали в один момент. Искренне и навзрыд.
Эта женщина была не мать, не сестра, а специально нанятая «плакальщица». Она оплакивала покойницу за деньги и «заводила публику». С тех пор я никогда не видела, чтобы так искренне плакали над умершим.
...Длинный стол во дворе, за которым сидят мужчины. Во главе – Зорик. Мамин сводный брат. Женщины выносят из дома тарелки, ставят на стол и возвращаются в дом. Мужчины пьют, едят, разговаривают. Уходят одни, приходят другие. Женщины выносят новые тарелки. Рядом в огромном котле варится мясо. Зорик говорит, что надо ехать еще за одним бараном. Второй день. Завтра – третий. Еще не все подошли. Из соседнего села должны приехать. Опять открываются ворота, входят мужчина и женщина. Мужчина идет к столу, женщина скрывается в доме. Мама встает, кивает, садится. Зорик произносит тост. Пьют араку – местную водку. Мама глотает еще рюмку. Арака хорошая, крепкая. Мама не может опьянеть. Не может плакать. Не может говорить. Уже ничего не может.
Из дома выходит женщина, подходит к маме и уводит ее в дом, укладывает на кровать. Кровать скрипит пружинами.
– Поспи, – говорит женщина.
Мама послушно засыпает...
Очнулась она уже в поезде. Посмотрела в окно – на перроне стоял Зорик и махал рукой. Рядом лежал целлофановый пакет. Там было все, что осталось от бабушки. Подушка с орденами, черная шаль, в которой она хоронила сына, книжка про совхоз имени Ленина, три экземпляра газеты с ее публикациями о передовиках производства. Все.
...Зорик иногда звонил.
– Оля, надо найти Фатиму! – кричал он.
– Зорик, не кричи, я слышу, – отвечала мама. – Какую Фатиму?
– Мою троюродную сестру. Я не знаю, где она. Говорят, у вас живет, в городе. Ты ее не видела?
– Не видела.
– Как – не видела? А соседи не видели?
– Зорик, скажи лучше, как твое здоровье?
– Плохо. Мне деньги нужны. Глаза не видят совсем.
– У меня сейчас нет.
– Как – нет? Ты в Москве живешь, и у тебя нет денег? Не хочешь дать, так и скажи.
Они могли ругаться, не видеться, но мама знала точно – за могилой бабушки присматривает кто-то из многочисленных женщин его семейства – племянница помоет весной плиту, жена посадит цветы, двоюродная тетя подсыплет камней.
Они, женщины этой семьи, продолжали следить за могилой бабушки и после смерти Зорика. Потому что однажды он сказал, что так надо.
– Мама, я хочу сестренку! – просила я, когда была маленькая.
– Она будет плакать по ночам и не давать тебе спать, – ответила мама.
– Ну и пусть!
– Вместо нового платья и куклы для тебя придется покупать ей пеленки и погремушки.
