Людей нет. Я приподнимаюсь на локте — взгляд скользит по длинным пластиковым трубкам.
Капельница.
Палата.
Больница.
В голове одно: как я тут оказался?
Во рту вкус кислой горечи, как будто откусил гнилой помидор. Пить хочу. Я выдергиваю из вены капельницу (уйй! да нет, не больно) и пытаюсь встать. Покачнувшись, падаю на пол. Липкий. Вытираю руку о штанину. Боли совсем нет. Я вообще не чувствую своего тела. Как во сне, в том ночном кошмаре: меня бьют, убивают, а я знай пружиню под ногами, как мяч. Может, такой наркоз?
Я встаю на четвереньки. Лбом упираюсь в железный каркас кровати, подтягиваюсь и принимаю вертикальное положение. Осматриваюсь — теперь внимательней. Убогий минимализм совковой больницы. Ржавая кровать с застиранным бельем, штатив с капельницей, в углу щербатый рукомойник. От этого аскетизма палата кажется гигантской. Вселенной.
Я плетусь к раковине — она маячит вдалеке. «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко», — напеваю про себя. Точно наркоз. Преодолев несколько метров, я кручу кран. Пшшш… — звук сухой.
— Черт, — цежу сквозь зубы и облокачиваюсь о раковину. С минуту пристально разглядываю жерло слива. Странное дело: я помню только сон, а что еще было? Как я сюда попал? Меня как зовут? Кто я вообще такой? Опускаю взгляд — босые ступни, чужие штаны (пижама?), на запястье синий пластиковый браслет. Потом поднимаю голову и вижу зеркало. Я забинтован по пояс. Слипшиеся светлые волосы, лоб загорелый и розовый шрам.
Шрам.
— Антоша! Перчик! К тебе мама приехала!
Я бегу навстречу маме. Мне три года, у меня кровь течет по лбу. Ручьем. Мы качались на качелях, на даче детского сада. У меня машинка из кармана выпала, я спрыгнул, нагнулся, а он качели отпустил, и мне железным углом с размаха по лбу.
Вот только не помню, кто он — кто это был? Качели кто отпустил?
Меня зовут Антон. Перчик Антон.
Все нормально, Антон. Все в норме. Я остервенело стаскиваю с себя бинты, рву их к чертовой матери. Вижу — ничего. Никаких ссадин, синяков — ничего.
Отвожу взгляд от зеркала и вдруг у кровати, на тумбочке замечаю пыльную пластиковую бутылку.
Бросаюсь к ней и в три глотка опрокидываю в себя воду. Отпускает. Как же хорошо! Я вытираю губы тыльной стороной ладони и теперь замечаю тарелку. Грязную, почти черную, с остатками какой-то еды.
Она сплошь покрыта плесенью.
Это было последнее, что я увидел, потому что потом вырубился свет.
* * *
Было тихо. Только где-то вдалеке (за стенкой, что ли?) глухо, на одной ноте бормотал телевизор — гораздо тише, чем барабанило сейчас мое сердце. Я прислушался: нет, слов не разобрать.
И вдруг в этой полутишине я уловил дыхание. Легкое дыхание — оно едва касалось моего уха. Или показалось? Я обернулся резко — аж в шею вступило, я даже обрадовался. Больно!
Никого. Но я точно ощущал в комнате чье-то присутствие. Затылок мазнуло страхом, точно холодной рукой кто-то дотронулся. Чертова больница — где все? Не знаю, персонал там, пациенты? Где отец с мамой? Я запаниковал. Больше всего это походило на дешевый американский ужастик. Знаете, где тупой подросток и его блондинистая подружка оказываются в заброшенном доме, и с ними происходят всякие нехорошие вещи. Я никогда не верил в полтергейст, потусторонние сущности и призраки давно умерших людей. Я скептик до мозга костей — всегда верил только в себя и совсем чуть-чуть в Бога. Но сейчас я что-то чувствовал — это трудно описать словами. Словно за мной наблюдают со стороны. Следят исподтишка. Отстойное чувство, чего там. Особенно когда в темноте.
Медленно, стараясь не наткнуться на какой-нибудь хлам, я пошел к двери. Она была закрыта, но в замочной скважине мерцал коричневый свет. Я приложился к ней ухом: бормотание телика, больше ничего. Я с силой крутанул ручку — внутренне готовый к тому, что заперт. Но дверь поддалась. Оставив ее приоткрытой, я вернулся к кровати. Обулся на ощупь («патрули» оказались у тумбочки), через голову натянул пижамную куртку, сдернул с запястья браслет — хотел зашвырнуть подальше, но передумал и сунул в карман.
В коридоре было темно. Только под потолком мигала оранжевая лампочка пожарной сигнализации. Тихо, стараясь не шуметь, я прокрался к лестничной клетке и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз. Словно ночью в колодец глянул — глухая темень.
Я решил идти на звук — кажется, телевизор работает этажом ниже. На цыпочках я стал спускаться по лестнице, сдерживая дыхание, держась за липкие бугристые перила. Другую руку я выставил вперед — боялся на что-нибудь напороться. Или на кого-нибудь. Мне все клоун мерещился, типа того, что сидит в «Макдоналдсе», — не поймешь, живой или деревянный. У него в руках было копье с острым раздвоенным наконечником. Вот на него-то я и опасался напороться — животом. Смешно? Мне — нет. В ситуации, когда приходится передвигаться в кромешной темноте в незнакомом помещении, случиться может всякое. Под ногами хрустнуло — битое стекло, кажется. Пару раз я наступил на что-то мягкое, тягучее — точно в дохлую крысу вляпался.
Перила кончились неожиданно, как топором их обрубило. Вот тогда-то меня и проняло по-настоящему. По моим подсчетам, я спустился уже на четыре пролета, но звук ближе не становился. Каждую секунду я рисковал оступиться и рухнуть вниз — сколько там еще этажей лететь? Я никак не мог сосредоточиться, понять, что это за место. Чертов лабиринт. Я в Москве или где? Последнее, что я помнил, — взрыв. Кажется, атомный. Грибы же только от атомных бывают. Или нет? А может… Я судорожно сглотнул. Нет, этого не может быть.
И тут я нащупал перед собой дверь. Нашел ручку, дернул на себя — ничего. Снова дернул. И еще раз.
Идти обратно уже не было сил. И желания. Спускаться дальше — тем более. Влип я, по полной программе. Я уткнулся лбом в холодное шершавое железо.
Дверь оглушила меня скрипом.
* * *
Воздух изменился резко. Когда летом на мотоцикле в город въезжаешь, он так же меняется — моментально становится жарким и вонючим.
Похоже, это был испанский язык. Скорее, даже диалект — мексиканский, кажется. Латиносов в Нью-Йорке до кучи, больше, чем наших, — я за два года научился их различать немного. Точно, ведущий больше походил на мексиканца. Он сидел в маленькой темной студии, как в картонной коробке, а за ним, на квадратном экране, транслировалась нарезка кадров из какого-то постапокалиптического фильма.
Дома с вывернутыми наизнанку внутренностями, обугленный лес, остов разбившегося самолета, дороги с вереницами искореженных автомобилей. Крупные планы испуганных детей, плачущий старик, горящие небоскребы и тысячи птиц. Десятки тысяч мертвых птиц. Они неподвижно лежат на земле.
Что все это значит? Ничего не соображая, я стал судорожно озираться. Кажется, я в какой-то столовке — здесь было почти светло. По полу россыпь алюминиевых вилок, перевернутые стулья кругом, пластиковые столы. На одном я заметил кастрюлю. Огромную, она стояла кверху дном. На ней было написано «50 л». Я оторопело уставился на нее: кастрюля вверх тормашками, а надпись — наоборот. Точно ее перевернули сначала, а потом надписали. Вон и подтеки не вверх, а вниз — красные. И еще этот запах — кислой тушеной капусты. Как будто тут щи недавно варили. Мне вдруг почудилось, что на кухне грохотнули посудой, а потом кто-то рассмеялся. Это поварихи варят больным, анекдоты травят. Мне захотелось ущипнуть себя — серьезно, чтобы врубиться, сплю я или нет. Я ущипнул — не сплю.
