А когда начинаешь задавать себе подобные вопросы, волей-неволей на ум приходят и другие.
Например, как можно было найти Анну в Монфоре?
Прошлой ночью Камиль ехал по этой же дороге, но только в обратном направлении — от Парижа. Анна от слабости сразу же заснула и проснулась, только когда они добрались до места.
Даже ночью на кольцевой дороге, на шоссе всегда много народу. Но Камиль дважды останавливался, ждал по несколько минут, следил и в конце концов съехал с основной трассы, добравшись до места назначения по трем значительно менее оживленным дорогам, — там свет фар можно заметить издалека.
Во всем этом есть настораживающее повторение: он привел убийц к Равику, организовав облаву среди сербов, а потом привел их к Анне, когда увез ее в Монфор.
Это наиболее убедительная гипотеза. По крайней мере, его хотят заставить поверить именно в нее. Но теперь, когда он знает, что Анна не Анна, эта история оказывается вовсе не похожа на ту, в которую он верил до сегодняшнего дня, — наиболее убедительные гипотезы становятся наименее достоверными.
Камиль уверен: за ним никто не ехал. А это означает, что в Монфоре появились те, кто знал, что она будет там.
Значит, есть другие причины. И в таком случае их можно пересчитать по пальцам.
У каждой такой причины есть имя — имя близкого человека. Достаточно близкого Камилю, чтобы знать про Монфор. Чтобы знать, что эта женщина, изуродованная в пассаже Монье, близка ему.
Чтобы знать, что для безопасности он отвезет ее туда.
Камиль бесконечно тасует варианты, перебирает их один за другим, но это пустая трата сил: остается только двадцать человек. А если исключить из списка Армана, дым от праха которого сорок восемь часов назад отправился на небеса, список становится еще короче.
И Венсан Афнер, которого Камиль никогда не видел, в него не входит.
Для Камиля это катастрофическое заключение.
Он уже знает, что Анна не Анна. Теперь он уверен, что Афнер не Афнер.
А это означает, что все расследование нужно начинать заново.
Возвращаться к первому ходу.
А после всего, что Камиль уже успел наворотить, этот первый ход ведет его прямо в тюрьму.
Он снова включился в дело, эта недоделанная ищейка, снова мечется туда-сюда от Парижа к своему дому в деревне — просто белка в колесе. Или хомяк. Носится-носится и, надеюсь, приведет к деньгам. Не для себя, конечно. Для него, думаю, все уже решено, он в ловушке и скоро получит тому подтверждение. Хоть он росточком и не вышел, падать ему высоко. Так что думаю, деньжата мои.
Теперь и речи не может быть, чтобы сорвалось.
Девица сделала, что должна была сделать, можно даже признать, что она заплатила собой. Тут не возразишь. С этим придется потрудиться, но пока что все идет как по маслу.
За мной последний ход. С моим другом Равиком отлично сработало. Не отправься он на небеса, смог бы подтвердить, хотя, если учесть то количество пальцев, которое у него осталось, поклясться на Библии он бы не смог.
Если хорошенько подумать, то я с ним был даже любезен, сострадателен. Всадить ему пулю в голову — практически было актом милосердия. Совершенно очевидно, что сербы, как турки, — не умеют говорить спасибо. Такая национальная традиция. Ничего не поделаешь. А еще жалуются, что у них неприятности.
Теперь наступил черед кое-кого посерьезней. Равик может радоваться там, где он сейчас находится (не знаю, существует ли рай для налетчиков-сербов, но, судя по всему, да, раз есть рай для террористов). Этакий реванш post-mortem, потому что я чувствую, что начинаю испытывать жажду крови. Теперь нужно немного везения — прежде в нем не было необходимости, — но сейчас верховные инстанции должны предоставить мне кредит.
Потому что, если Верховен взялся за дело, этот кредит мне будет необходим.
А пока что отправлюсь-ка я в свою мирную гавань, мне необходима передышка, потому что действовать придется очень быстро.
Рефлексы у меня несколько притупились, но мотивация нисколько, а это главное.
12 часов
В ванной комнате Анна в который уже раз рассматривает свою челюсть, эту зияющую дыру, этот ужас. Она поступила в больницу под выдуманным именем и не может забрать оттуда карточку, снимки, анализы, диагноз, нужно все начинать снова. Все с нуля — во всех смыслах слова.
Он уверяет, что не хотел убивать ее, потому что она ему еще понадобится. Может говорить что угодно, она ему не верит. Она уже несколько раз могла отправиться на тот свет. Он бил ее с такой силой, с таким остервенением… Он может уверять, что это было необходимо для убедительности, — Анна нисколько не сомневается. Но он получал такое удовольствие, когда бил ее, что, будь у него возможность, избил бы ее еще сильней.
В аптечке Анна находит маникюрные ножницы и косметический пинцет. Врач, молодой индус, уверял ее, что рана неглубокая и швы снимут дней через десять, но Анна решает не тянуть с этим. Еще она нашла в письменном столе Камиля лупу, хотя в плохо освещенной комнате два этих столь удачно найденных инструмента вряд ли сослужат ей хорошую службу. Но Анна не желает ждать. И на сей раз это не мания чистоты. Она говорила Камилю, когда они еще были вместе: она хочет очиститься. И пусть потом, когда все будет кончено, Камиль думает, что она всегда лгала ему. Это не так. Лгала она очень мало. Потому что врать Камилю трудно. Или слишком легко, что одно и то же.
Анна вытирает лицо рукавом: самой снять швы нелегко, тем более если в глазах стоят слезы… Швов одиннадцать. Она держит лупу в левой руке, ножницы — в правой. Вблизи темные стежки похожи на насекомых. Она поддевает первый стежок кончиками ножниц: пронзительная боль, такая же острая, как кончики маникюрных ножниц. Обычно эта процедура проходит достаточно безболезненно, но рана еще не затянулась. Или она инфицирована. Нужно вводить ножницы достаточно глубоко, чтобы можно было разрезать нитки. Лицо Анны искажает гримаса, резкий рывок, и первое насекомое испускает дух, остается только удалить хвостики. Руки у Анны трясутся. Нитки не поддаются, к тому же они вросли в кожу, их приходится вытягивать пинцетом, а руки не слушаются. Когда пинцет проникает в рану, ощущение мерзкое, но она добивается своего. Впивается взглядом в зеркало, но слезы застилают глаза. Она принимается за следующий шов. Анна настолько напряжена, что от нервной дрожи ей приходится на мгновение присесть и немного передохнуть…
И вот она снова стоит у зеркала и, кривясь от боли, мучит свою рану. Второй шов, третий. Она слишком рано удаляет их, в лупу видно, что рана еще сочится кровью, она не закрылась. Четвертый стежок не поддается, нитки практически вросли в кожу, но Анна непоколебима: она царапает кожу кончиками ножниц, сжимает зубы, продевает наконец ножницы под стежок, пытается разрезать его, у нее ничего не выходит, она начинает все снова, рана открывается, начинает кровоточить, нитки наконец поддаются, она вытягивает остатки. Теперь рана по-настоящему кровоточит, снаружи она розовая, а внутри красная, капли крови — как крупные слезы… Наступает черед оставшихся стежков: эти насекомые отдают богу душу, и Анна скидывает их трупы в раковину. Последние швы Анна снимает практически вслепую, потому что кровь, хотя она и вытирает ее, постоянно выступает снова. Однако Анна прекращает операцию, только когда в ране не остается ни одной нитки. Кровь течет не останавливаясь. Анна решительно достает из аптечки пластиковый пузырек с девяностоградусным спиртом — никаких компрессов, ладонь сложена лодочкой, в нее наливается спирт и тут же отправляется в рану.
