Кто не рискует…
18 часов
Каждый раз, когда Камиль видит перед собой этого человека, он думает, что меньше всего Мулуд Фарауи похож на того, кто должен был бы зваться Мулудом Фарауи. Следы марокканского происхождения еще присутствуют в его имени, но во внешности они полностью стерлись за три поколения неожиданных браков, случайных связей — хаотический вихрь с поразительным результатом. Лицо этого парня просто исторический дайджест. Очень светлый шатен, почти блондин, довольно длинный нос, шрам, чье появление, видимо, очень болезненно, пересекает квадратный подбородок и однозначно указывает на то, что перед вами не мальчик из хорошей семьи, ледяные сине-зеленые глаза. Ему от тридцати до сорока, точнее сказать трудно. Для очистки совести нужно прочесть его дело, послужной список свидетельствует о редкой и ранней зрелости. В действительности Мулуду тридцать семь.
Он спокоен, почти беззаботен, экономен в жестах и словах. Усаживается перед Камилем, внимательно, напряженно смотрит ему в глаза, будто готовится к тому, что майор сейчас извлечет свое табельное оружие. Недоверчив. Да и с чего бы: он все же не дома, где может чувствовать себя спокойно, а в комнате для посетителей центральной тюрьмы: ему грозило двадцать лет, получил он десять, отсидит семь, в тюрьме уже третий год. Несмотря на всю внушительность Фарауи, при взгляде на него Камилю становится ясно, что время — вещь чрезвычайно длинная.
Недоверие марокканца к этому шпику — неожиданный визит — аж зашкаливает. Он держится очень прямо, скрещивает на груди руки. Мужчинам не всегда обязательно говорить, они уже сумели обменяться фантастическим количеством сообщений.
Один только визит майора Верховена представляет собой чрезвычайно сложное послание.
В тюрьме все всё знают. Стоит только заключенному войти в комнату для посетителей, как эта новость уже побежала по всем коридорам. Что полицейскому из уголовки может быть нужно от сутенера калибра Фарауи? Это — вопрос, и на самом деле само содержание беседы уже ничего не значит, потому что слухи о ней разойдутся по всем уголкам тюрьмы, гипотезы, как самые правдоподобные, так и самые безумные, будут сталкиваться на этом электрическом бильярде, предоставляя очки каждому в соответствии с его интересами, с весом наличествующих банд. Интрига будет развиваться сама собой.
Вот почему Камиль здесь, в этой комнате, просто смотрит на Фарауи, положив ладони на стол. Дело делается само собой, ему не нужно и пальцем шевелить.
Однако молчание становится просто зловещим.
Фарауи сидит, не меняя позы; он следит, ждет и не произносит ни слова. Камиль тоже не двигается. Он думает, почему ему вспомнилось это имя, когда дивизионный комиссар Мишар расспрашивала его по телефону. Его подсознание уже говорило, что нужно делать, но Камиль понял только значительно позже: это самый короткий путь к Венсану Афнеру.
Чтобы дойти до конца туннеля, в который только что вошел Камиль, ему придется пережить тяжелые моменты, тоска заполняет его, как вода ванну, и, не смотри на него сейчас Фарауи так пристально, он бы встал и открыл окно. Сам факт того, что он вошел в центральную тюрьму, для него уже испытание.
Вдох. Еще один. И все же он должен был сюда прийти…
А еще он думает о том, что сам назвал «многоходовой историей»: его мозг работает быстрее его самого, он только позднее понимает, что именно решил. Как сейчас.
Часы отсчитывают секунды, потом счет начинает идти на минуты. В закрытом помещении непроизнесенные слова сгорают со скоростью звука.
Поначалу Фарауи неверно оценил происходящее: он решил, что это испытание молчанием, когда каждый ждет, что заговорит другой, — этакий инертный армрестлинг, — не очень изобретательная техника, и это его удивило. Майора Верховена он знал понаслышке, но такие полицейские не опускаются до подобного. Значит, тут что-то другое. И поскольку Фарауи не глуп, то принял единственно возможное решение: уйти.
Камиль угадал это еще до того, как тот осознал.
— Но-но-но… — произносит майор, не поднимая глаз на своего собеседника.
Поскольку Фарауи всегда точно знал, что ему выгодно, он решил доиграть свою игру до конца. Время шло.
Время ожидания. Десять минут. Потом — четверть часа. Двадцать минут.
И тут Камиль подает сигнал: он расцепляет пальцы рук.
— Ладно. Не то чтобы я заскучал, но…
Он встает. Фарауи остается сидеть. Еле различимая, тонкая улыбка ползет по его губам, он даже откидывается на спинку стула, как будто хочет вытянуться.
— Вы держите меня за почтальона?
Камиль уже у двери. Ладонью ударяет по ней: знак, чтобы открыли. И тут он оборачивается:
— В каком-то смысле — да.
— И что я за это получу?
Камиль делает оскорбленное лицо:
— Но… ты же помог юстиции твоей страны! Что за вопрос, черт возьми!
Дверь открывается, охранник отходит в сторону, пропуская майора, который на секунду застывает на пороге:
— Кстати, Мулуд… Как звали того типа, что тебя сдал? Как же его звали?.. Черт, вертится на языке…
Фарауи никогда не знал, кто его сдал, он сделал все, чтобы узнать, был готов заплатить за информацию четырьмя годами тюрьмы… Всем это было известно. И никто не мог представить себе, что Фарауи сделает с тем типом, когда его найдет.
Фарауи улыбается и кивает.
Это первое послание Камиля. Встреча с Фарауи означает: я только что заключил сделку с убийцей.
Если я сообщу ему имя того, кто его сдал, он ни в чем мне не откажет. В обмен я могу пустить его по твоему следу, он настигнет тебя раньше, чем ты успеешь вздохнуть.
Начиная с этой минуты можешь считать последние секунды своей жизни.
19 часов 30 минут
Камиль садится за стол, коллеги заглядывают в кабинет, приветственно машут рукой: все уже знают о его деле, хочешь не хочешь, он оказался в центре всех разговоров. Если не считать тех, кто был свидетелем «карательной операции», коллеги не проявляют беспокойства, но механизм уже запущен, мадам дивизионный комиссар начала свою подрывную деятельность. Так что же он творит, этот Камиль? Никто ничего не понимает. Даже Луи практически ничего не знает, а это значит, что слухи набирают обороты, — шпик его уровня… Значит, есть что вменить ему в вину, одни удивляются, другие — удивлены. Известно, что дивизионный комиссар в ярости, и это идет не от судебного следователя, он будет созывать всех. Сегодня уже и генеральный инспектор Ле Ган не церемонится, но Верховен — что удивительно! — беспечно печатает отчет, будто ничего не случилось или будто налет с командой стрелков его личное дело. Ты что-нибудь понимаешь? Вот и я не понимаю. Странно все же. Но коллеги на этом не задерживаются, их уже влечет дальше, там, в коридорах, говорят уже о чем-то другом, слышны крики… Здесь никто никогда не отдыхает — работа идет сутки напролет.
