– Поймаешь машину, ладно? – сказал он. – Мне срочно надо на работу.
Он уехал, а она долго шла пешком к метро, потому что боялась ездить в незнакомых машинах.
Татьяна стала замечать резкость в его тоне, когда звонила. Он и не пытался скрыть, что она не вовремя.
– Ты что-то хотела? – спросил как-то Артем, и Татьяна почувствовала, будто на ее вылили ведро холодной воды.
– Нет, ничего, – ответила она.
Потом он перезванивал, шутил, говорил, что в офисе была толпа народа, включая заказчиков, ему все надоели и ухо болит от бесконечных телефонных разговоров.
Теперь в спонтанности, в перемене планов в последний момент, которые так поначалу ее завораживали, она видела неорганизованность. В его становящихся редкими звонках – обычно звонила она, думая, что он боится разбудить Мусю или побеспокоить ее, когда она занята ребенком, – равнодушие.
В какой-то момент Татьяна внутренне согласилась с Настей – Артем делает так, как удобно ему, а не ей. Он эгоист и встречается с ней только потому, что ему удобны именно такие взаимоотношения.
– Как мы с тобой похожи, – удивлялся он.
– Нет, мы совсем разные, – вдруг сказала Татьяна. – У нас нет ничего общего. Нам нравится разная музыка, мы читаем разные книги, у нас разные взгляды на жизнь.
Он тогда замолчал и замкнулся.
Но остались теплота, нежность, внутреннее, хоть на короткий миг, единение, дающее то самое ощущение счастья.
Каждый раз, собираясь к Артему, Татьяна боялась, что в какой-то момент не захочет к нему ехать. Что минуты с ним не стоят ее усталости и нервов. Что мелочей, которые ее будут в нем раздражать, наберется слишком много.
– Мне, между прочим, тоже это непросто дается! – не выдержала в какой-то момент она. – Я бросаю семью ради тебя, свои дела, еду через пол-Москвы, ничего не успеваю, а ты… Ведешь меня гулять в парк, потому что вдруг вспомнил, что у тебя совещание и есть только полчаса. Ты не мог меня предупредить и заранее посмотреть в свой ежедневник? Я не хочу гулять, я нагуливаюсь с Мусей! Лучше бы мы в кафе посидели! Я пить хочу!
Она не понимала, с чего вдруг сорвалась. Слезы потекли сами собой. Артем молчал, не пытался ее утешить, не пытался даже что-то сказать.
– Ты хочешь сказать, что нерационально тратить два часа на дорогу, чтобы увидеться на полчаса? – сухо и жестко спросил он, выплюнув слово «нерационально».
– Да, я так считаю. Потому что у меня тоже есть, чем заняться. – Татьяна уже кричала, отдавая себя отчет в том, что он считает ее крик обычной женской истерикой.
Он поморщился и пошел назад, оставив ее рыдать на аллее парка.
– Куда ты? – закричала она.
– Пойдем, я тебя отвезу домой, – спокойно сказал он.
Уже дома она пожалела о своих словах и говорила себе, что да, оно того стоит – ехать, бежать, все бросать ради возможности хотя бы полчаса побыть вместе.
Татьяна давно не была у мамы. Звонила регулярно, раз в несколько дней, но не видела ее уже месяца три. Они не могли долго находиться в одном помещении. У Татьяны начинала болеть голова и ломило суставы, мама раздражалась и переходила на крик. Татьяна считала, что мама – энергетический вампир, аккумулятор, который нуждается в подзарядке, и дочь для нее такая розетка, от которой она, за неимением никого другого, подпитывается. Мать же раздражали, выводили из себя Татьянины аморфность и флегматичность. Всегда раздражали – еще с детства. Татьяна была и внешне, и внутренне похожа на отца. И сдержанность, граничащая с замороженностью, как называла это мама, была отцовским качеством. Не сговариваясь, они выбрали такой способ общения – на расстоянии. По телефону. Так было легче всем.
Мама была Женщиной. До кончиков всегда наманикюренных ногтей. Невероятной красавицей. Отец Татьяны, как говорили, тоже был «интересным мужчиной». Но на ней, девочке, его мужественный подбородок, глубоко посаженные пронзительные глаза не смотрелись. От матери ей достались высокие скулы и ямочки на щеках. Но даже эти ямочки, немножко вытянутые, появляющиеся не только при улыбке, которые так шли матери, завораживали, соблазняли и сбавляли ей минимум десять лет, на Татьянином лице превращались в морщины – как будто кто-то полоснул по обеим щекам ножом и на всю жизнь остались глубокие шрамы.
Мама всегда жила чувствами. Ради чувств. Ради любви. И жить по-другому не считала возможным. Когда Таня была маленькой, ей казалось, что ее мама – королева, которая по вечерам собирается на бал. Мама металась по квартире, одеваясь, срывая с головы бигуди, рисуя перед зеркалом губы. В коридоре всегда пахло ее духами – терпкими, страстными. Запах держался еще очень долго, даже после того, как мама закрывала за собой дверь, бросив придирчивый, довольный взгляд в зеркало, и уходила «в ночь».
Таня жила в предлагаемых обстоятельствах – ее укладывал папа, кормил завтраком и отправлял в школу тоже папа. И пока она не выросла, наверное, уже в старших классах школы, ей и в голову не приходило, что в их семье что-то не так. Просто папа любил проводить вечера дома, на диване, перед телевизором, а маме нужно было общество – встречи с подругами, гости, кино и концерты. В четырех стенах она задыхалась, увядала и сохла, как цветок без регулярного полива.
Были периоды, когда мама никуда не выходила из дома – ходила в халате, ненакрашенная, «смытая». И ей это совсем не шло, как бывает с некоторыми яркими женщинами, которые в простоте и естественности становятся более привлекательными. Танина мама без нарисованного лица и прически становилась совсем некрасивой. Простота ей не шла – без каблуков ноги не казались такими длинными, грудь без бюстгальтера – такой призывной.
Таня не любила, когда мама становилась мамой. Она начинала проверять уроки, кричать, что дочь ничего не знает, лихорадочно, в панике, готовить ужин, который всегда подгорал, а если не подгорал, то был пересолен или переперчен. Мама начинала ее воспитывать – менять ей прическу, требовать, чтобы ровно держала спину, ела аккуратно, «как девочка, а не как первобытный человек». Пересматривала Танин гардероб и выбрасывала половину вещей, именно тех, которые очень нравились дочери. Потом они ехали в магазин и покупали новые – на мамин вкус, с которым Тане не приходило в голову спорить, хотя она терпеть не могла блузки с рукавами-фонариками и расклешенные или плиссированные юбки.
– Тебе пора носить лифчик, – решила мама, в отделе белья купила Тане комплект и настояла на том, чтобы она надела бюстгальтер в школу.
Таня не рассказала маме, что в классе она пережила самое большое унижение в жизни – над ней смеялись и мальчики, и девочки. Даже учительница, оставив ее после урока, сделала замечание – мол, рано еще форсить и превращаться в женщину. И ей, Тане, нужно носить майки, а не кружевные лифчики и думать об учебе, а не о мальчиках.
Таня долго плакала в туалете. Мама не заметила, что дочь пришла из школы с красными глазами. Заметил папа. Но ему она не могла рассказать, что случилось. Ей было стыдно и неловко. А мама… Она знала, что мама не поймет.
