Наина продолжала терроризировать меня звонками, надписями и прочими «шалостями». Однажды я нашла у себя на коврике перед дверью кошку Маркизу, которая жила в подвале под лестницей – ее подкармливали все жители подъезда. Маркиза лежала в коробке из-под обуви, вся в вате, обложенная засохшими гвоздиками. От кошки, застывшей в оскале, шел трупный запах. Я закричала.
Потом пошла в милицию и рассказала про Маркизу, Илюшку и Наину. Уставший участковый развел руками – он ничего не мог сделать. Нет доказательств, что кошку убила Наина, заявления от мужа не поступало. Я подкараулила на выходе с работы Николая: «Надо что-то делать. Ты же видишь, что ей становится хуже. А вдруг она меня убьет?» Я говорила и понимала, что Николай меня не слышит. Он любил свою странную, сумасшедшую жену. Любил всем сердцем. Он был с ней счастлив и хотел побыть счастливым еще некоторое время.
Я долго бродила по району, гадая, что такого есть в Наине, чего нет во мне. Почему Николай ее так любит, почему Илюшка так быстро и так легко зачеркнул год нашей совместной жизни, когда мне казалось, что все хорошо? Почему Наина убила Маркизу? Как у нее рука поднялась? Такая была замечательная, добрая кошка. И ведь котята остались – надо будет пристроить….
Я вернулась домой поздно и не сразу поняла, что не одна в квартире. Зашла в комнату и привычным жестом включила торшер. Хотела закричать, но сдержалась. В проеме открытого окна стояла Наина – в белой ночнушке, с распущенными волосами. Она стояла, улыбаясь, едва держась за косяк. «Оставь моего мужа и сына, или я выброшусь из окна», – сказала она.
И тогда я сделала то, чего никогда от себя не ожидала, – рассказывала Анжела. – Я подошла и толкнула ее в грудь, а потом стояла и смотрела, как она падает на асфальт. И только затем позвонила в милицию и в «Скорую». И знаешь, что меня удивило? Что я так спокойно это сделала. Просто подошла и толкнула.
– Она умерла? – спросила Татьяна.
– Почему умерла? – удивилась Анжела, а потом улыбнулась. – Нет, не умерла. Второй этаж. Только ногу сломала. Она даже мне улыбнулась – оттуда, с асфальта.
– И что было потом?
– Ничего. Ее забрали в психушку, а Николай с Илюшкой уехали. Буквально на следующий день. Я ведь их видела, думала, на дачу едут или в гости. Николай еще посмотрел на меня так странно. Как будто боялся. Больше я их не видела. Они квартиру потом продали. Я все ждала, что Илюшка вырастет и меня найдет. Но нет… Хотя он тогда еще совсем маленький был. Может, и не запомнил. А я до сих пор помню его затылок с всклокоченными волосами. Я его заставляла мыть голову, так он мыл только челку, для вида, а на затылке всегда волосы дыбом стояли. Я больше никого никогда так не любила, как его… Я все думаю – каким Илюшка вырос? По характеру? Не дай бог, ему болезнь матери передалась по наследству. Хотя, если он в отца пошел, еще хуже…
– А что Николай?
– Это еще при мне было. Когда я вот так с ним жила – через лестничную клетку.
* * *
Николай, как рассказала Анжела, был сыном известного дипломата. Его отец, отслужив на внешнеполитическом поприще, со всеми почестями вышел на пенсию и начал писать дневник – исключительно для себя: с кем встречался, о чем говорили, во что были одеты люди, как себя вели. Никогда в жизни он не собирался его публиковать. Хотел оставить сыну – на память. И внукам, чтобы помнили деда. Чтобы гордились.
Старый дипломат умер. Был похоронен на престижном кладбище. На панихиде бывшие соратники говорили о нем как о «свидетеле эпохи» и «вершителе судеб». На поминках друг отца, известный дипломат, которого Николай называл дядей Витей, уже сильно выпив, подсел к нему:
– Эх, Колька… твой отец… мы с ним… жаль, никто не записал, не зафиксировал… это бы была бомба… с такими людьми встречался… такие переговоры вел… да если бы не он… знаешь, через много лет да написать бы… да продать… говорят, на Западе такое берут… Ни стыда, ни совести у людей…
Николай послушал дядю Витю и забыл. Вспомнил, когда через несколько лет к нему обратились журналисты одной западной газеты с просьбой дать интервью – об отце, о том, как «вершили политику». Николай был польщен и, когда рассказывал, ему казалось, что это он «вершил», что это он – главный герой. Уже в конце разговора корреспондент, бравший интервью, поинтересовался: не осталось ли каких-нибудь следов, записей, воспоминаний о тех днях? Сейчас такой момент: если опубликовать, будет бомба.
– А если бы воспоминания нашлись? – осторожно спросил Николай.
– Да это стало бы проектом столетия! Откровения свидетеля эпохи! – воскликнул корреспондент и добавил, что он лично готов искать все возможности для публикации и вести переговоры с издателями.
– Ищите издателя, материалы будут, – сказал Николай и сел за расшифровку отцовских записей, которые до того даже не просматривал, ему было неинтересно.
Корреспондент позвонил совсем скоро. Нашел. Издатель готов публиковать ради исторической правды, а значит, за символическую плату. Николай взял время на раздумья – два дня. Все это время корреспондент объяснял ему, что главное – развенчание мифов и неоценимая роль его отца в судьбах людей, судьбе целой страны. Главное – рассказать, как было на самом деле. Обелить многих незаслуженно осужденных людей, раскрыть глаза современным читателям.
– Нет, я не буду публиковать, – ответил Николай.
– Я вас понимаю… – выдохнул корреспондент, думая, что Николай боится политических репрессий.
«Ничего ты не понимаешь», – подумал Николай. На самом деле ему было наплевать на историю, правду и осужденных людей. Ему хотелось получить деньги. Сразу. И много.
Еще через несколько лет к нему обратились представители западного университета, не очень большого и не очень известного, которые хотели получить записи его отца в свой архив, при том условии, разумеется, что записи эти есть. Университет назвал цену, по тем временам показавшуюся Николаю умопомрачительной. Он согласился.
А еще через несколько лет другой не очень большой и не очень известный, но достаточно щедрый университет тоже заинтересовался наследием дипломата. И Николай продал отцовский дневник еще раз.
Когда его настигали муки совести, он говорил, что дело отца будет жить. Что если бы папа не хотел издавать этот дневник, не писал бы его с такой тщательностью.
– Как ты мог? – спросила его Анжела. – Это все равно… что детьми торговать.
– А что такого? Да, я зарабатываю на имени отца. А что, он не должен мне? Я его сын. Я его не видел практически. – Николай говорил с неприкрытой злостью. – Он с легкостью мог устроить меня в любой институт, но он же принципиальный был, хотел, чтобы я сам поступал. Даже заставил меня взять фамилию матери, чтобы никто не догадался, чей я сын. Для него это было важно. Так что МИМО мне только снился. Да, я бездарь. Ты думаешь, я этого не понимаю? А мой папочка – герой. На мне природа отдохнула. И что? Ты думаешь, меня совесть замучила? Нет. Нисколько. Пусть расплачивается. Он был плохим отцом при жизни, пусть будет хорошим после смерти.
