Мрак расползается повсюду; шумы, что в дневное время не слышны, теперь звучат в полную силу. Все неодушевленное при посредстве ночи одушевляется. Платяные шкафы стонут и ворчат, стулья судорожно вздрагивают, доски пола суетливо ерзают. А я вслушиваюсь.
Проходит два часа пятьдесят три минуты. Дремотную тишину взрывает оглушительный звонок. Оглушительней не бывает.
Роза, качаясь со сна, встает и нажимает кнопку домофона.
– Кто это? – Слова даются ей с большим трудом.
– Это Никки. Простите, что так поздно.
– Вы не в ту квартиру звоните.
– Вы ведь Роза? Корнелия вам ничего не передавала?
Нетвердые шаги в коридоре, незваная гостья впущена. Вижу ее мельком. Вся как на шарнирах, походочка пружинистая, деловая, на спине рюкзак. На вид лет тридцать, никак не больше. Но и не меньше. Я еще не теряю надежды заполучить в свою коллекцию нос под номером сто шестьдесят семь, нос же Никки, к сожалению, укладывается в сто шестьдесят шесть разновидностей, которые у меня уже имеются. Порядковый номер ее носа – восемьдесят восьмой, или «бегония». Это тот самый нос. Таким носом я наделила Лаису, когда превращалась в чернофигурную вазу в том стиле, который сейчас принято именовать «горгонским» (и который в действительности является моим собственным).
Никки – с дороги. Похоже – с большой. Она во всех подробностях повествует, как добиралась сюда на попутках из Испании. И то сказать, от нее пышет поистине южным жаром. Роза, хотя ее среди ночи подняли с постели, слушает о злоключениях таинственной пришелицы не без интереса.
Никки извиняется, она не понимает, как так получилось, что Корнелия, ее венская подруга, Розу не предупредила. Извиняется многократно, раз двадцать, не извинившись лишь за одно – за то, что соврала. Существует девяносто один способ говорить правду – и девяносто второго я не услышала. Зато я услышала пятьдесят девятый способ вранья (из существующих двухсот десяти), который в моей коллекции именуется «дикая земляника».
Однако Роза, которая больше всего на свете хочет поскорей залезть под одеяло и в отличие от меня правду и ложь не коллекционирует, отводит Никки в гостиную и вручает ей комплект постельного белья.
– На сколько я могу здесь задержаться? – интересуется Никки, прекрасно понимая, что в данный момент вопрос этот неактуален. Отсрочка ей обеспечена. Итак, перед нами существо, которое не погрешило против истины лишь однажды – назвав свое имя.
Никки у Розы
Мрак рассеивается – утро. Роза встает с постели и начинает собираться, вовсе не стараясь при этом поменьше шуметь. Никки, напротив, признаков жизни не подает, ибо понимает: невозможность вступить в беседу с хозяйкой дома означает невозможность вести дискуссию на столь животрепещущую тему, как злоупотребление гостеприимством.
Оставив записку на предусмотрительно накрытом к завтраку кухонном столе, Роза отбывает, после чего, с не меньшей предусмотрительностью отсчитав пять минут (на тот случай, если Роза вдруг вернется, либо что-то забыв, либо сделав вид, что забыла), Никки врывается на кухню и набрасывается на еду с тем аппетитом, каким поглощаются только бесплатные завтраки. Чаем с молоком из дешевой фаянсовой кружки завтрак не ограничивается. Никки отдает должное трем круассанам, стольким же кускам холодного ростбифа, а также банке маринованной свеклы, крышка которой упорно не желает открываться. Оставив свеклу в покое, она смерчем проносится по квартире, заглядывает во все углы, где хранятся обычно самые интимные вещи; ничего не находит, раскрывает от нечего делать Розин дневник – и тут подает голос домофон.
По-хозяйски нажав на клавишу домофона, Никки прислушивается к голосу снизу, деловито, чтобы к слуховому впечатлению добавилось зрительное, выглядывает в окно, бормочет: «Но не больше четырех минут» – и впускает в квартиру двадцатидвухлетнюю негритянку, на вид продавщицу, с семью экземплярам какого-то журнала под мышкой. Негритянка несколько смущена: во вторник утром, да еще пасмурным, выслушивать лекцию об устройстве мироздания лондонцы обычно не расположены.
Не будучи самым искусным оратором на свете, она тем не менее приступает к затверженной евангелической лекции. Строчит как из пулемета. Никки ее не перебивает. Загадочно улыбается – чему-то своему.
Через четыре минуты двенадцать секунд после того, как Свидетельница Иеговы переступила порог Розиной недвижимости, она начинает, не без посторонней помощи, раздеваться. Через шесть минут десять секунд ее одежда прикрывает лишь затянутый ковром пол. Свидетельница Иеговы, надо полагать, захвачена врасплох – особого сопротивления она не оказывает. В следующий момент с ней начинают твориться вещи, которые прежде она и представить себе не могла и о которых, очень может быть, ни разу в жизни даже не слыхала. Трудно сказать, с чем ей приходится бороться в первую очередь: с тем удовольствием, которое она испытывает, или с самой собой. Жаль, что в Священном Писании нет соответствующих иллюстраций.
В этом году, в этом топосе Свидетельница Иеговы не столь обольстительна, чтобы репортеры вручали ей на улице свои визитные карточки. А между тем, по моим подсчетам, из шестисот сорока видов обольщения двадцать приходится на дурнушек.
Никки извивается, как змея. В прошлом она либо танцовщица, либо гимнастка. И вдобавок искусная пловчиха. Девчушка, надо полагать, была подвижная, с норовом. Такой палец в рот не клади. И не только палец. Со своим телом – на ты. Ничего не ест, кроме дольки апельсина или сухой корочки. Правда, когда платит не она, аппетит просыпается. Таким не страшны бубонная чума и кровопролитный бой, непролазные джунгли, разрушения, пожары и ледяные волны.
Свидетельница Иеговы вывернута наизнанку: так вы ворачивают блузку, когда хотят выгладить ее с обеих сторон. Это напомнило мне те очертания, которые я однажды приняла шутки ради, в результате чего меня приобрел коллекционер из Люксембурга и тут же заточил в сейф – тяжкая участь для любого уважающего себя произведения искусства. (Каковы же были его недоумение и ярость, когда в тиши и сумраке сейфа я предстала перед ним респектабельной веджвудской вазой!) С такой же сноровкой Никки одевает ошарашен ную евангелистку и выставляет ее за поро-о-ог. Все про все – пятьдесят девять минут. Вот что значит опыт. Тяжело в учении – легко в бою.
Вся первая половина дня уходит у Никки на омовение и нескончаемые телефонные разговоры с далекими и таинственными абонентами. В стиральную машину она дважды загружает белье, первый раз – из рюкзака, второй – с себя; и то и другое грязное настолько, что принимает форму тела без его посредства. Роется в кошельке: семь фунтов тридцать три пенса плюс сто песет одной бумажкой.
В процессе второй стирки стиральная машина отправляется на тот свет. Никки безутешна.
В отличие от нее Роза, вернувшись, воспринимает безвременную кончину бытовой техники на удивление спокойно.
Чаепитие.
Первое
Трескотню Никки Роза слушает вполуха, как будто преставилась не ее стиральная машина, а чья-то другая. Извинения обрушиваются на нее с неудержимой мощью Ниагарского водопада.
