– Кошмарно кормили. Каждый день – макароны с икрой. Наши как-то захватили сербский грузовик с икрой. Типа военный трофей. Сперва новичкам вроде меня и Настоящего Джона икры не давали, но потом стариков уже просто тошнило от этой икры, и они стали очень настойчиво нас угощать. Меня до сих пор мутит при одном только слове «икра».
А потом наши ряды поредели. Так сказать, первые потери. Был у нас один португалец, якобы профессиональный пирсер. Кое-кто из ребят решил проколоть сосок. Вроде как отличительный полковой знак. А через два дня у четверых пропирсованных началось заражение крови. Смотрелось все это кошмарно: как будто им под кожу впрыснули красно-фиолетовую краску. Их отвезли в Загреб, в больницу. Мы все пришли попрощаться, но им было уже все равно.
Теперь мы «держали позиции», это такой военный термин для обозначения безделья. Мы поставили дорожные заставы; соорудили импровизированные заграждения из бетонных плит и кусков арматуры, но потом местные жители заставили нас все это разобрать. Мы для них были досадной помехой, которая топчет их помидоры, и было бесполезно доказывать, что мы здесь для того, чтобы их защищать. Беда в том, что у нас все было тихо и мирно.
В общем, мы мучились от безделья, хотя у нас было чем заняться. Например, мы всем отрядом чинили часы Гильермо. Гильермо прилетел из Мадрида. Но в аэропорту, уже в Загребе, у него сломался ремешок на часах. На войне очень важно следить за временем, так что Гильермо сразу купил себе новый ремешок. Прямо в аэропорту.
Насчет этого ремешка у нас в отряде были серьезные разногласия. Одни утверждали, что продавщица обманула Гильермо и продала ему не тот ремешок. Другие держались твердого мнения, что с ремешком все нормально, но чтобы его закрепить, нужны специальные инструменты. Ремешок крепился к часам штырьком с убирающимися головками, и хотя штырек вроде бы подходил по размеру, никто не мог его закрепить. Времени было навалом, заняться особенно нечем – так что Гильермо часами возился со своим злосчастным ремешком. Но все без толку. Это особенно раздражало, потому что, казалось бы, что тут сложного? Каждый считал своим долгом презрительно фыркнуть и забрать у Гильермо часы на предмет моментальной починки, но никто так и не справился с ремешком. Все ходили насупленные и злые. Да и кому бы понравилось, что он не смог справиться с обыкновенным ремешком для часов?!
Еще одно замечательное занятие на предмет убить время: разузнавать про Роберто. Каждый, кого я пытался расспрашивать, – все говорили разное. Говорили, что раньше он служил в израильской армии. А также в испанской, венгерской и уругвайской. Что он работал на Русских. Что он работал на американцев. Роберто не было еще и тридцати, так что все это просто физически не могло быть правдой. Он, безусловно, работал на какую-то испанскую газету. Регулярно писал про себя героические репортажи или брал у себя интервью, под псевдонимом, понятное дело. И в статьях называл себя тоже вымышленным именем. Еще он писал критические обзоры берлинских ресторанов, пользуясь старым путеводителем: он писал в рестораны и просил их прислать ему их меню. Часто бывало, заходишь к нему в кабинет, а он встречает тебя вопросом: «А как тебе dicke Bohnen mit Rauchfleish?»
Роберто был толстеньким коротышкой с огромным пузом. И вообще у него был такой вид, как будто он до сих пор писается в постель. Но он был у нас командиром. Маркел, немец, живший в отдельной палатке, часто устраивал показательные выступления со своим псом: пес выделывал всякие трюки. И Роберто однажды ему сказал: «А почему ты с ним разговариваешь по-немецки? Все собаки говорят по-венгерски». Он прорычал пару фраз. Пес лег на живот и перевернулся на спину, встал на задние лапы, прошелся задом наперед. Маркел весь посинел от злости – ведь он всегда утверждал, что его пес предан хозяину беззаветно и слушается только его. Я даже слегка испугался за пса.
Когда мы уже все извелись от скуки, нам сообщили, что сербы активизировались в округе. Восьмерых человек, в том числе и меня, отправили в дальний разведывательный патруль. Главным назначили Нах**. Когда мы вышли, мне стало страшно. Собственно, я для того сюда и приехал – чтобы поучаствовать в настоящей войне, – но теперь, когда я добился, чего хотел, я вдруг понял, что мне это не надо. Одно дело, если тебя убьют в равном бою. Тут уж, как говорится, кому повезет… И совсем другое – если тебя убьют, потому что отрядом командует полный дебил, не способный отличить собственный локоть от собственной задницы. Я пытался свалить все на Нах**. Но мне было страшно. Дело было не в нем, дело было во мне.
Мы шли уже пару часов. Все было тихо, и мы немного расслабились. Это всегда ободряет: что ты еще жив. А потом мы прошли через деревню, где побывал неприятель. И я все время думал: насколько мое положение безопасно? Этот вопрос можно обсуждать бесконечно. Если отряд переходит улицу и есть вероятность, что где-то поблизости засел вражеский снайпер, ты бы хотел идти первым? Нет. Может быть, снайпер уже наготове. А вторым? Тоже нет. Если снайпер не успел навести прицел сразу, то теперь-то он наверняка готов выстрелить на поражение. Третьим? Нет. Снайпер готов уже точно. Четвертым? Нет. Может быть, снайпер хочет разбить отряд. Пятым? Нет. У снайпера было достаточно времени, чтобы прицелиться. Ты бы хотел быть шестым? На самом деле желание только одно: оказаться где-нибудь подальше отсюда. Мне было так страшно, что у меня даже живот разболелся. От страха.
Я не буду рассказывать, что мы увидели в этой деревне. Тебе лучше об этом не знать. Мы углубились в какой-то лесок, и тут вдруг – бабах! Понеслась. Все схватились за автоматы и принялись палить во все стороны. Как маньяки. Я вообще ничего не видел – только как щепки летели. Я повалился на землю. Грохнулся так, что набрал в рот земли. Нажал на курок. Автомат заклинило. Я прочистил затвор. Не помогло. Я собрался прочистить его еще раз и тут вдруг заметил, что все бегут.
Бежать с поля боя – это тоже надо уметь. С одной стороны, бежать надо быстро, чтобы тебя не убило или чтобы тебя не захватили в плен; но, с другой стороны, как-то не хочется обгонять всех своих, чтобы они задыхались в поднятой тобой пыли.
В ходе нашего беспорядочного отступления мы поднялись на вершину холма. Хотя я начал бежать последним, остановился я далеко не последним. Нам пришлось перегруппироваться, потому что все остальные уже не могли бежать.
И только тут мы заметили, что одного не хватает. Франки, американца. Его никто не видел. Никто не знал, с чего мы вдруг принялись палить. Никто не признался, что выстрелил первым. Кто-нибудь видел врага? Никто.
«И что будем делать? Ну, насчет Франки?» – спросил Нах** как-то совсем уж не по-командирски. Он ждал, что кто-нибудь предложит вернуться назад. Но никто не предложил. Вполне вероятно, что мы приняли за неприятеля вполне безобидный участок густого подлеска – но нельзя сказать наверняка. Тем более что мы расстреляли почти все патроны, и если там действительно кто-то был, то мы себя обнаружили и нас будут ждать. И потом, мы уже побежали. А стоит раз побежать, и все: это быстро входит в привычку. Настоящее мужество – это когда не срываешься и не бежишь.
Мы решили вернуться на базу и сообщить, что Франки пропал – просто пропал и все, потому что нам было бы стыдно признаться, что мы его попросту бросили. На всякий случай – а вдруг Франки жив – мы еще пару часов посидели в выжженной деревне, чтобы можно было потом сделать вид, что мы его честно искали. И пока мы там сидели, я открыл свою фляжку и выпил воды: тепловатой воды, отдающей пластмассой. Но ничего вкуснее я в жизни не пил. Потому что я был живой, мне хотелось пить… я еще никогда не пил воду с таким удовольствием.
