Вместо того чтобы прийти в уныние, я даже порадовался. На меня произвело впечатление, что искусство находится под таким хорошим присмотром и надежной охраной. Тем более что настоящий художник не должен бояться нового опыта, а я не думаю, что среди тех, кто занимается изобразительным ремеслом, найдется много таких, кого швыряли вниз головой в мусорный бак; это гораздо интереснее, чем может показаться на первый взгляд, и я сразу понял, что это будет золотое мгновение для моих будущих биографов. Когда-нибудь мы с Ренфро посмеемся над этим маленьким эпизодом, в этом я не сомневался, хотя смех Ренфро будет немного нервным. Сердце истинного художника исполнено великодушия; я даже готов обменяться рукопожатиями с его громилами на открытии моей выставки «Лучший друг человека», которую организует Ренфро.
Однако, выбравшись из мусорки, я обнаружил, что одного из них знаю. Еще мальчишкой я восхищался его вытянутым миндалевидным черепом (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами) из-за его уникальной формы. Я почти никого не помню из школы (я и школы-то плохо помню, не говоря уже об одноклассниках), кроме совсем уже ярко выраженных антихудожественных типажей: Фреда Иста, который хотел меня загасить газонокосилкой, или Тендера Махони, который, не будь он таким неуклюжим и имей он побольше опыта в обращении с копьем, мог бы лишить этот бренный мир моего блистательного присутствия.
– Питер, это ты?
– Э?
– Питер, это же я. Джонни Гений. Мы вместе в школе учились. В Темзмед-Комп.
Он пару секунд таращился на меня.
– Честно сказать, приятель, я тебя совершенно не помню. Но раз уж мы вместе учились в школе… – Он запустил руку в карман и достал металлический кастет с зазубренным краем. Я так думаю, мне было бы очень больно, если бы его удар не вырубил меня абсолютно.
Но это была необходимая инициация; как бы это смотрелось, если бы я захватил мир искусства, ни разу не будучи битым? Всегда следует помнить о своих будущих биографах, и пара-тройка недель борьбы – это не самая высокая цена. А еще я подумал, что беднягу Ренфро беспрестанно донимают настырные и бесталанные неудачники, и поэтому нельзя на него сердиться. Наоборот. Ему следует посочувствовать.
Мне всего-то и нужно было устроить так, чтобы Ренфро увидел мои работы, и тогда все встанет на свои места. Мне показалось, что если я встану у входа в его галерею, это должно сработать. Он выйдет из машины, увидит мои блистательные картины, и история искусства изменится навсегда. Но все получилось не так, как я думал. В то утро, когда я пришел к галерее Ренфро, из машины вышел Пит, и, насколько я могу судить, история искусства не претерпела вообще никакого воздействия; он заставил меня съесть уголок моего полотна с ножом, но без вилки, после чего мы с ним прогулялись до ближайшей стеклянной витрины, в которую он меня и швырнул.
Пришлось выслеживать Ренфро до дома. Он жил в роскошном особняке в Хайгейте. Глубокой ночью, под покровом темноты, я аккуратно расставил свои картины в саду перед окном кухни, так чтобы в ранние утренние часы (далековато от идеала), когда Ренфро, еще сонный, выйдет на кухню позавтракать, он увидел бы будущее истинного искусства и конец посредственному малярству. Ренфро, должно быть, почуял неладное, потому что я вдруг увидел, что ко мне приближается Пит с маленьким деревцем наперевес, которое он выдрал откуда-то из земли в полном пренебрежении к окружающей среде, каковую следует защищать. Я понял, что мне пора уходить. Пит был здоровым и грузным парнем, но при этом он мог разогнаться так, что подобный разгон сделал бы честь спортивному автомобилю, и, несмотря на немалый выброс адреналина, которому весьма поспособствовали мои предыдущие «теплые встречи» с Питом, он бы точно меня догнал, если бы не упал в яму.
Он упал в яму-ловушку, прикрытую дерном, которую приготовил художник, скрывающийся в этой самой яме и работающий над концептуальной картиной под названием «Две недели в саду торговца произведениями искусства». Это был настоящий перформанс с использованием необычного сочетания теории и тактики выживания в экстремальных условиях, которое предполагало, в частности, что оный художник живет в саду у Ренфро, питаясь исключительно подножным кормом, и подробно записывает свои впечатления. Печальный случай. Ослабленный диетой, состоявшей из дождевой воды, лепестков нарцисса, жуков, арахиса, которым кормили белку, и черствого хлеба, который бросали синицам, скрывавшийся в яме художник-концептуалист не мог дать достойный отпор разъяренному Питу, который – так и не проникшись серьезностью изобразительной миссии, исполняемой концептуалистом, – сломал ему три ребра, что, по иронии судьбы и по общему мнению, явилось наивысшим концептуальным штрихом всего садово-художественного проекта и способствовало тому, что оный проект стал достоянием широкой общественности посредством последующего судебного разбирательства.
Решив, что не стоит бояться показаться неоригинальным, я послал Ренфро по почте две свои работы, но, очевидно, он либо не получил их вообще, либо их ему не передали, потому что он так и не перезвонил мне на пейджер.
Я, разумеется, не сдавался, хотя уже начал думать, что моим будущим биографам придется кое-что пропустить, чтобы не слишком затягивать повествование о том, как я добивался признания. Я всегда выступал против того, чтобы сдаваться на полпути. Я сказал себе: на Корк-стрит не одна галерея, и Корк-стрит – не единственная улица в Лондоне, а Лондон – не единственный город в нашей прекрасной стране. Я подумал, что для какой-нибудь маленькой или провинциальной галереи мои картины станут прекрасной возможностью немного сравняться с Ренфро, но, как ни странно, они упорно этого не понимали.
Наконец до меня начало доходить, что мне придется дорого заплатить за свою оригинальность и что это будет непросто – справиться с миром, который на протяжении многих веков подавлял Смитов во всех проявлениях. Но я признаю, что и сам виноват, ибо тоже попал под власть устоявшейся традиции. Настоящий художник избегает Признания. Признание предполагает, что искусство делается для галерей – на потребу публике. Однажды вечером, когда я дожидался, пока мне приготовят креветочный буна навынос в индийской закусочной с громким названием «Закат Британской империи», в толпе других страждущих, меня вдруг осенило, что это именно то место, где можно выставить мои картины и где они покорят публику вместе с бомбейским рагу, и что согласно давней традиции я мог бы обменять одну из моих работ на право раз в день кушать бесплатный карри.
Но мне еще предстояло много чего узнать о масштабах своей собственной оригинальности и о Признании. В частности, я узнал, что закусочные, торгующие навынос, предназначены для того, чтобы торговать навынос едой, а вовсе не для того, чтобы нести в массы искусство, способное перевернуть мир; был один особенно неприятный эпизод с применением устрашающего вида палочек для еды в китайском ресторане на Холловей-роуд. Но чем больше в тебе оригинальности, тем труднее добиться Признания; с тем же успехом ты мог бы пытаться продолбить носом дубовую дверь (это образное сравнение, я никогда не пытался долбить носом двери).
Надо смотреть на вещи и видеть их такими, какие они есть (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами). К несчастью, я видел, что опередил свое время на много лет и что мне теперь остается одно: собрать все свои работы, запереть их в надежном месте где-нибудь в Уиллздене и ждать, пока мир меня не нагонит.
