Когда заиграла музыка, Дзюмпэй подался к водителю и спросил:
— Так чем она, собственно, занимается?
— Говорят, натягивает канат между высотными зданиями и переходит от одного к другому, — пояснил водитель. — А в руках держит длинный шест для баланса. Как ее там… трюкачка. Вот у меня боязнь высоты, как ее там… акрофобия. Страшно даже в лифтах со стеклянными стенами. Из любопытства она, что ли? Хотя странная такая. Вроде уже не молодая.
— И это — профессия? — спросил Дзюмпэй, заметив, что голос сорвался, стал каким-то несолидным. Словно чужой, будто раздался из щели в потолке.
— Да, похоже, нашла себе спонсоров и занимается. По ее словам, недавно делала это на этом… каком-то известном кафедральном соборе в Германии, в общем. Говорит, хочет делать это на зданиях повыше — на небоскребах, только власти не дают разрешения. На такой высоте страховочная сетка уже не спасет. Поэтому, говорит, шаг за шагом, накапливая опыт, намерена бросать вызов местам повыше. Правда, хождением по канату не прокормишься, поэтому обычно, говорит, она управляет фирмой по мытью окон. То же хождение по канату, только работать в цирке она не хочет. Говорит, интересуют только высотные здания. Вот странная.
— Прекраснее всего то, что, когда ты наверху, человеческое «я» меняется, — сказала она интервьюеру, — или даже так: невозможно выживать без перемен.
Поднимаясь ввысь, я понимаю, что там — лишь ветер да я. И больше ничего. Ветер окутывает меня и тормошит. Ветер меня понимает. И я понимаю ветер. Мы принимаем друг друга и решаем жить вместе. Я и ветер — и нет места ничему другому. Мне нравятся такие мгновения. Нет, мне совсем не страшно. Стоит единожды ступить на высоту, целиком и полностью сосредоточиться — и страх отступает. Мы оказываемся в тесной пустоте. И мне такие мгновенья нравятся больше всего на свете.
Дзюмпэй не знал, поняла ли журналистка слова Кириэ. Но как бы там ни было, Кириэ говорила искренне и просто. Когда интервью закончилось, он остановил такси и вышел. Дальше пошел пешком. Иногда поднимал голову и смотрел на высотные здания, плывущие облака. Он понял: никто не сумеет оказаться между ней и ветром. И почувствовал укол ревности. Но к чему, скажите на милость, эта ревность? К ветру? Ну кто, скажите на милость, будет ревновать к ветру?
Несколько месяцев Дзюмпэй ждал звонка от Кириэ. При встрече хотел о многом с ней поговорить. В том числе и о камне в форме почки. Но она не позвонила. Номер ее мобильного так и оставался «недоступным». А когда пришло лето, Дзюмпэй отказался от иллюзии. Кириэ больше не собирается с ним видеться. Да, их отношения тихо закончились — без каких-либо ссор и заверений. Именно так, если вдуматься, как долгое время поступал с другими женщинами сам Дзюмпэй. В некий момент перестает звонить телефон. И все, таким образом, умирает тихо и естественно.
Должен ли он добавить ее в отцовский отсчет? Была ли она одной из тех трех женщин, что имели для него смысл? Дзюмпэя долго мучил этот вопрос. Однако ни к какому выводу он не пришел. А решил подождать еще полгода.
За это время он сосредоточенно написал довольно много рассказов. И, шлифуя за столом тексты, всякий раз представлял, как Кириэ в тот миг где-то на высоте, вместе с ветром.
Пока я вот так за столом, в одиночестве пишу рассказы, она, как мало кто на свете, на высоте предоставлена самой себе. Отстегнув страховку. Стоит единожды целиком и полностью сосредоточиться — и страха нет. «Есть только ветер да я». Дзюмпэй часто вспоминал ее слова.
И постепенно заметил, что проникся к Кириэ неким особенным чувством — до сих пор такого не было ни с одной другой женщиной. У чувства была форма, четкие контуры. Оно было готово к ответу и уходило куда-то вглубь. Дзюмпэй пока не знал, какое имя ему дать. Но его, по крайней мере, невозможно было поменять ни на что другое. Пусть он больше не увидится с Кириэ, чувство это навсегда останется в сердце — или же где-то «в мозге костей». Пожалуй, где-то в собственной глубине он всегда будет ощущать утрату Кириэ.
К концу года Дзюмпэй решился. Пусть она будет второй. Кириэ — она же действительно имела для него смысл. Второй удар. Осталась лишь одна попытка. Однако страха внутри уже нет. Главное не количество. В отцовском отсчете нет никакого толку. Главное — желание принять кого-то целиком и полностью, понял он. Именно оно должно быть первым. И единственным.
Тогда же со стола женщины-врача исчез камень в форме почки. Однажды утром она просто заметила, что его больше нет. И камень уже не появится. Она это знает.
Обезьяна из Синагавы
Иногда она никак не могла вспомнить свое имя. Если кто-нибудь невзначай спрашивал, как ее зовут. Например, если она покупала в бутике платье и следовало ушить рукава, а продавец интересовался: «Позвольте узнать ваше имя?» Или в конце какого-нибудь долгого телефонного разговора на работе переспрашивали. В такой момент память давала сбой. Она вдруг не знала, кто она. Чтобы вспомнить имя, приходилось доставать кошелек и смотреть на водительские права. Собеседник обычно очень удивлялся. Или возникало недоумение на том конце провода, если затягивалась пауза.
Когда она представлялась сама, такого рода казусов не возникало. Настроившись, собственную память она контролировала без проблем. Но стоило собеседнику застать ее врасплох, если случалась какая-нибудь суета или она теряла бдительность, в голове становилось пусто, будто с глухим ударом отключался рубильник. Имя никак не всплывало. И чем сильнее она пыталась вспомнить, тем сильнее ее засасывало в аморфную пустоту.
Причем не могла она вспомнить только свое имя. Чужих не забывала. Как и свой адрес, номер телефона, день рождения и номер паспорта. Могла по памяти назвать номера близких друзей и важные рабочие контакты. Раньше на память она никогда не жаловалась. И вдруг — стала забывать свое имя. Началось примерно год назад, но прежде ничего подобного она за собой не замечала.
Ее имя — Мидзуки Андо. В девичестве ее звали Мидзуки Оосава. Ни то ни другое имя не отличалось оригинальностью. Как, впрочем, и ничем другим. Однако имя же не может выпасть из памяти только поэтому, просто затеряться в какой-нибудь рутине. Это же твое собственное имя.
Мидзуки Андо она стала три года назад, весной. Вышла замуж за человека по имени Такаси Андо, и в результате ее стали звать Мидзуки Андо. Первое время она никак не могла привыкнуть к новому звучанию. И начертание, и произношение казались ей какими-то неудачными. Однако, неоднократно проговаривая имя вслух, раз за разом подписывая им документы, она постепенно перестала его презирать. Например, вполне могло случиться так, что имя и фамилия стали бы «маслом масленым»: «Мидзуки Мидзуки», или чем-нибудь вроде «Мидзуки Мики» (за ней ухаживал парень по фамилии Мики, хоть и недолго). «Мидзуки Андо» по сравнению с таким она считала куда благозвучнее. Постепенно она стала воспринимать новое имя как свое собственное.
Однако с прошлого года это имя внезапно начало от нее «сбегать». Сперва такое бывало раз в месяц, потом — все чаще и чаще. И теперь бывало как минимум раз в неделю. Стоило имени Мидзуки Андо «сбежать», как она оставалась в этом мире никем — безымянной женщиной. Хорошо, если под рукой кошелек. Достаточно его вынуть, посмотреть права и вспомнить. Но вдруг кошелек потеряется? Глядишь, тогда и не узнаешь, кто ты и откуда. Разумеется, лишившись на время имени, сама она не пропадет: адрес и номер телефона помнит, сознание не обнулится. Ну и конечно, это совсем не та полная потеря памяти, какую иногда показывают в кино. Но если не можешь вспомнить свое имя, становится крайне неудобно и тревожно. Жизнь без имени — будто некий сон, потерявший след к пробуждению.
