Он спустился с моста и пошел дальше. Косое окно в конце аллеи, косое окно, в которое он заглянет, как нарождающийся месяц. Он все ей скажет. Он скажет ей, что им надо очистить и очиститься…
3
Люба сидела на кровати, держа пистолет перед собой. На ковре, у тумбочки, в луже крови, быстро ссыхающейся в косичках ворса, корчился сутенер. Он был ранен и тяжело дышал. Нож выскочил на паркет и теперь одиноко блестел на твердой ровной поверхности. Люба чуть не выстрелила в Евгения, когда тот открыл дверь.
– Что случилось?!
– Он хотел меня убить, – заплакала она, выпуская из рук пистолет и едва не теряя сознание.
Евгений едва успел подхватить ее.
– Ты ранена?
– Нет.
– А лицо?
– Он бил меня.
Евгений прижал ее к себе. Она разрыдалась.
– Успокойся… Ну, успокойся.
Раненый замычал. Евгений пристально посмотрел на него, пытаясь вспомнить, где же он его видел:
– Кто это? Что ему здесь надо?
– Я украла его пистолет.
– Украла? Зачем?
– Я…
Она опять заплакала, прижимаясь к Евгению. Сутенер захаркал кровью и захрипел. Люба подняла голову от плеча Евгения и, вдруг улыбнувшись, сказала:
– Знаешь, я хотела нас убить.
Он усмехнулся:
– А убила вот этого.
Она посмотрела на корчащееся у тумбочки тело и нахмурилась:
– Надо, наверное, вызвать «скорую»?
Евгений снова взглянул на сутенера и взгляды их встретились. Сон с казнью отца встал перед ним. Сутенер как-то странно ухмыльнулся.
Евгений поднял пистолет с пола, ощущая какое-то странное избранничество.
– Да нет, не надо, – сказал медленно, с расстановкой.
Сутенер застонал:
– Я не хотел ее убивать.
Лицо его скорчилось от боли.
Люба жестоко и как-то отторгающе засмеялась.
– Не убивайте меня, – снова простонал сутенер.
Она посмотрела на Евгения:
– Ты убьешь его?
Евгений не ответил, он все вглядывался в этого поджимающегося и поджимающегося под его взглядом агента, в глазах которого не было сейчас ничего, кроме ненависти, страха и еще той, борисовой ухмылки.
– Ты убьешь его? – тихо повторила Люба.
– Я дам деньги… Много, – прохрипел сутенер. – Только отпустите. Назовите цену! Слышите, назовите цену!
«Нет, пришла пора называть не цену, а…»
Евгений в последний раз посмотрел в то, что так быстро перебегало из одного зрачка в другой.
«А закон».
И, словно бы поймав, когда оно переметнулось направо, выстрелил.
4
Грань была пересечена. Быть может, это грань, за которой Божественное вновь преступило человеческое? Грань, отделяющая их от их прежних жизней, причудливый зигзаг, поднимающийся дымком из ствола пистолета.
Прочь, современность! Ты не знаешь ничего, кроме жадности. Ты сеешь лицемерие морали и шепчешь на ухо «не убий!» и твоя политкорректная профессура, не отходя от кассы, наваривает свою маржу. Ты взываешь о гуманизме, отменяя смертную казнь, и в отсеченную главу ставишь Золотого Тельца. «О, не убий! – шепчешь ты. – Не смей убивать, человек, никогда никого не убивай! Помни о наказании!» И сама же ежевечерне подсовываешь голливудское «мыло». Но твоему голливудскому «мылу» избранник предпочитает убийство. И для избранных наказания нет.
– Ты действительно убил его, – засмеялась Люба. – Ты убил моего сутенера!
Евгений молчал.
– Знаешь, чего бы я сейчас хотел? – наконец отчужденно сказал он.
– Чего?
– Я бы хотел сжечь этот дом.
Они молча смотрели на труп. Половина лица его была залита кровью, рот полураскрыт и словно бы подавился своим последним удивлением, оставшийся глаз стекленел…
– Жаль, что это не я его убила.
Евгений не ответил. Наконец опустив пистолет, тихо сказал:
– Поехали отсюда.
– Ко мне, – сказала Люба. – Теперь только со мной и ко мне.
Они все же отмыли и привели в порядок спальню. Черный целлофановый герметически застегивающийся мешок, куда был отправлен также и ковер, остался дожидаться следующей ночи в подвале.
– Что же теперь будет? – тихо сказала Люба, когда они уже садились в машину.
Евгений завел мотор.
– Не бойся ничего, – он усмехнулся. – Если Бог есть, то наказания нет.
– Бог наоборот.
– Тебе страшно? Только честно? – он вдруг засмеялся. – О, старый человек и новый человек. О, старый Бог и Бог новый…
– Нет, мне не страшно.
– Это наше священное право.
– Что?
Он засмеялся:
– Отрицать.
Они подъехали к воротам.
– Чой-то рано-то так? – усмехнулась сонная морда охранника, отрываясь от телевизора и с похотцой оглядывая Любу, она сидела на переднем сидении рядом с Евгением.
Ворота тяжело раскрылись и они выскользнули на шоссе. Бесшумные и легкие, они словно бы оторвались наконец от земли и понеслись. Фары резко выхватывали желтую полосу дороги, вокруг все еще клубилась тьма.
– Когда ты выстрелил, – сказала Люба, они уже повернули на трассу, – я вдруг поняла, что то, что ты тогда хотел покончить с собой и что и я хотела покончить с собой – что это была иллюзия.
Евгений усмехнулся.
– А может быть, я и убил кого-то в себе, – сказал он. – Выстрелив в него, я и в самом деле почувствовал какое-то странное облегчение.
– Ты убил посредника. А кто такой посредник? Это тот, кто одному говорит одно, а другому другое.
– И значит, лжет.
– Значит, ты убил лжеца, – засмеялась Люба. – Но, если ты убил лжеца, то, значит, ты приблизился к истине.
Евгений обернулся и посмотрел на нее.
– Значит, это не так страшно?
– Да я не струсила. Просто спросила.
– А ты – ничего.
– Ты думал, я или психопатка, или дура?
– Нет, конечно, – он усмехнулся и вдруг погрустнел. – Но если честно, я все же боялся, что ты совсем другая, что я тебя выдумываю, – он помедлил, – как какое-то свое наказание.
Люба не отвечала.
– Ты ее бросил? – спросила наконец она.
С холма через предутренний туман стали проступать очертания развязки.
