Нереальный человек, он пытается представить себе лицо Григория. Какой он, Григорий? И вдруг, с каким-то ослепительным вдохновением, догадывается, что Григорий – это и есть он сам.
С этой сверкающей догадкой он застывает над раковиной. Он словно бы находит себя вновь. Он давно уже не в электричке, а ванной комнате. Стоит перед зеркалом, упершись руками в края этой раковины, инкрустированной опалом и яшмой. Таких в его особняке – с добрый десяток, и ему неудержимо хочется блевать. Конечно, для этого есть и объективная причина. Вчера он все-таки напился после своего ошеломительного открытия. Правда уже не с Эль, а один, вернувшись в одну из комнат своего особняка, быть может, и предназначенную для подобных догадок. Но сейчас блевать хочет не только тело, блевать хочет и сам субъект. Словно бы все его «я» хочет вывернуть свое нутро наизнанку и выбросить из себя эту гадость, рухнуть на унитаз и хорошенько прочиститься. Да, им-м-менно так! Закачивать в себя литрами дистиллированную воду и… чиститься, чиститься, чиститься.
И, наконец, в изнеможении упасть на кровать.
10
Все же теперь он – Григорий. И в качестве Григория ему не так уж трудно признаться, наконец, и докторше Эм.
– Какое же я дерьмо, – говорит он и добавляет, глядя ей в глаза, – мамочка.
Доктор Эм смотрит на него в изумлении:
– Как вы меня назвали?
Она даже и не догадывается, что именно в этот момент его озаряет, что он же всегда искал своего отца.
Где он, его отец? Все также покоится в одной из его ненайденных комнат? Все такой же призрачной, как дым… Попробуй коснись этой тени и он исчезнет. Но в чем же тогда его наследство? И Григорий ли начинает свой рассказ с обвинения всех и вся общественных организаций, из удушающих и заботливых рук которых он всегда с таким отчаянием вырывался?
Но разве это были не ее руки, не руки любящей его матери? Что мог он противопоставить ее чересчур озабоченной самою собой любви кроме завораживающих и разрушительных флюидов своих воображений? Разве не в этом и начала его магии? Она же видела в нем лишь свое продолжение. Она же хотела, чтобы он сдался ей, отдал ей все свои маленькие мужские поражения, она же питалась ими и только ими. Она отнимала у него поражения, не давая научиться побеждать. Становясь с ней снова маленьким и беззащитным, он словно бы получал отпущение грехов. Словно бы у нее на все был одинаковый ответ: «А потому что надо было слушаться воспитательницу…» При этом она, конечно, часто восхищалась своим сыночком, особенно в ванне. Позднее, в разборках с его отцом, она делала его своим союзником и защитником, он должен был утешать ее в ее бесконечных депрессиях, вырастающих на месте неудавшейся супружеской жизни. Он должен был научиться вместе с ней ненавидеть своего отца. В своих детских фантазмах и снах он непременно оборачивался то магом, то разбойником. И, измученный галлюцинациями, вновь возвращался назад, снова к ней. И опять повисал в пустоте. И не в силах выдержать этой бессмыслицы, снова соскальзывал в свои фантазмы.
Однажды он убежал из детского сада, он не сказал тогда своей матери почему. Что он так хотел, чтобы из детского сада его забирал отец… Побег и уход, наверное, больше ничего и не остается, он сам назначает себе роль аутсайдера. Как если бы жизнь представляла из себя лишь некий музыкальный инструмент. Втайне он, конечно, все еще ждет Руки Господа. Но полчища ученых давно уже навалились на другой конец рычага, и перевернули все с ног на голову. Обескураженный, он застревает где-то на границе, словно бы над бездной. Ученые, которые теперь «вверху», кричат ему: «Держись за стул!». И, словно бы приклеенный к сидению, он зависает головой вниз. «Над Господом»… Его магия – всего лишь граница?
В своем приговоре доктор Эм пытается быть одновременно и доброжелательной и объективной. Она хочет отстраниться от переполняющих ее чувств. Она говорит, не догадываясь, что ее выдает ее дрожащий голос. Но, в конце концов, приговор есть приговор.
– Дорогой Григорий, ваше супер-эго и в самом деле впитало в себя значительную часть материнского эго. Вот почему вы, несмотря на свой мужеский пол, представляете из себя… как бы это сказать… ну, скажем, несфокусированного в гендерном пространстве субъекта. Обратите внимание, что вы все время «бежите по кругу», не беря на себя ответственности деятельного, активного и, прежде всего, социального источника силы. Поэтому и зачарованы этой… м-мм… идеей убийства. Убийство для вас – как бы сказать – прерывание порочности возвращений. Но за это, как сказали бы в старые времена, вы будете наказаны судьбою. Ваша проблема в том, что вы, впрочем, подобно многим современным мужчинам…
«Хорошо, хоть, что не в единственном числе», – все же успевает усмехнуться он.
…как бы состоите из отсутствия и присутствия, одно в вас сменяет другое, как ноль единицу. Вы превращаетесь всего-навсего в некий информационный код, теряя свою изначальную природную гениальность. А женщины, которые, кстати, всегда были умнее вас…
«Блядь! Где ты, отец?!»
11
Вот так, рано или поздно он все же во второй раз просыпается в объятиях Эль. Ведь он же теперь Григорий. Накануне они немного перебрали, начали с травы, а закончили винтом. У него и теперь во рту этот яблочно-фиалковый привкус. Даже секс был чем-то схож с галлюцинацией, такой же грандиозный и фантастичный, словно бы он долго ебал звезду, в результате чего и сам стал звездою. В буквальном смысле.
Это утро. Он лежит в ее большой белоснежной двуспальной кровати, размышляя о своем «отсутствии». Но если это было между ними «еще один раз», то, значит… пружина смерти приведена в движение? Тот контракт об отсрочке, когда они не сделали этого, вернувшись к нему домой из театра… Присутствующая на кухне Эль уже заботливо варит свое черненькое молочко, напевая “Mutter”
[16]
Раммштайн. Она предлагает выпить понемногу и успеть до “прихода” заскочить за продуктами в магазин. Он словно бы парализован воспоминанием о контракте и, переходя вместе с ней дорогу, покорно выслушивает ее объяснения, чем крек отличается от фенамина, а героин от кокаина. В его левом ухе сигналит автомобиль, а в правом шуршат названия. Грузовик зловеще проносится мимо.
«Значит, не сейчас».
Магазин развивается как магазин, пока вдруг их неожиданно не «прихватывает» чуть пораньше. Очевидно, Эль все же переборщила с дозой. Она сварила траву на козьем молочке и теперь, прежде всего на них набрасываются молочные, преимущественно козьи, продукты. Их начинает облизывать козий сыр, их пытается высосать козий кефир, козий хлеб с вимбильдановской полки нагло лезет им в рот, и самая сексапильная, самая козья из козьих бутылок кока-колы сама отвинчивает для них свою пробку, на пластмассовой изнанке которой вытеснен их «золотой миллион». В ужасе они выбегают из магазина. Огромные козьи небоскребы, хохоча, наступают на них.
– Бэд трип,
[17]
Гришечка, весь этот мир – это просто бэд трип… – шепчет Эль.
