– Что же ты не поняла? – спросил он, глядя, как она сидит.
– Мне понравились прозрачные желтые зонтики. И еще… в конце, когда стали падать белые снежинки… Но ведь весь спектакль был на японском языке. И, хоть я и догадывалась о сюжете, но все вдруг куда-то развернулось…
– Там же бежала подсказка на русском на тех черных табло по бокам.
– Да, я видела, но мне не хотелось отвлекаться на чтение. Каждый раз оглядываться, мы же сидели на первом ряду. И я просто предпочитала смотреть… Знаешь, как в другой стране… Смотреть просто на Кристиана и на Роксану, и на Сирано…
– Который и был самураем Кёзо, – мрачно усмехнулся он и взял свой бокал и отпил.
«Этот глубокий и тонкий вкус, словно бы вино уже ощущает себя само по себе».
Но спросил о другом:
– Получается, что ты придумала себе другой спектакль?
– Наверное, – снова улыбнулась она и глубоко вдохнула в себя дым своей любимой травы.
И посмотрела в окно, за которым, проплывало лицо Григория.
Они замолчали. Свет фар от проходящей по шоссе машины пересек веером потолок.
– Я о тебе ничего почти не знаю, – тихо сказал, наконец, он.
– Так же как, впрочем, и я о тебе, – также тихо ответила она.
Он подумал, что же произойдет, если он сейчас ей скажет, что его жизнь кончена, что еще несколько дней назад он проиграл свою жизнь в «форексе»?
«Что будет, если я скажу, что если она хочет, то этот вечер будет последним и для нее?»
– Тебя бросил муж, – сказал он, чтобы найти, наконец, свою безжалостность и прежде всего к самому себе.
Она вздрогнула:
– С чего ты взял?
– Видел в окне, в которое ты посмотрела.
Люба не ответила.
– Ты хотела его убить?
– Что?
– Я хотел спросить, ты хотела бы его убить?
– Почему ты так спрашиваешь?
Он помедлил.
– Ну… мне так кажется.
«Два бокала, в каждый из которых будет брошен яд».
Она вдруг как-то цинично засмеялась:
– Ты, что, хочешь, чтобы я рассказала тебе про свою жизнь?
– Кому же, как не мне.
– А может быть, лучше про…
Она вдруг замолчала и горько усмехнулась. Он взглянул на нее и понял, что за слово она не назвала.
– Тогда… может быть… Хотя… может быть… и я… расскажу тебе, – пробормотал бессвязно, отводя взгляд.
Он знал, что она по-прежнему смотрит на него, не отрываясь. На него и только на него, даже нет, не на него, а в него, и словно бы к чему-то там, в нем, уже прикасается.
И услышал ее тихий голос:
– Все равно противоядия нет.
И тихо ответил:
– Зато есть яд.
Чтобы отвлечь этот ее невыносимый для него сейчас в своей светлости взгляд, он взял бутылку. И с шумом, с какой-то яростной жаждой опрокинул горлышком вниз. «Мерло» полилось, падая и пенясь, в бокал, поднимаясь и наполняя. Его рука дрожала, но он налил себе до самого края, а потом, также, и ей.
– В самом деле, – сказал Евгений вдруг с какой-то новой и радостной интонацией, – представь себе, как будто у меня действительно есть яд. И я мог бы им с тобой поделиться.
Он лихорадочно засмеялся, думая о том, что для нее это звучит, как шутка, и что она не знает, что он-то уже действительно прыгнул в эту ледяную воду и уже действительно пытается плыть, зная, что в такой воде до другого берега не добраться. Да его, скорее всего, и нет, этого другого берега, и потому можно уже не заботиться о стиле, как плыть – героический кролль, ироничный брасс или какой-нибудь полумагический баттерфляй…
– Тебе, что, действительно так плохо?
Его бросило в дрожь, а потом в жар.
– Не делай вид, что и тебе хорошо.
Он все же сделал над собой усилие и сжал зубы, словно бы кладя свою дрожь на лопатки и прижимая к полу.
«Знает, догадывается? Но пока же только слова, которые могут так и остаться только словами».
Он взял свой бокал и отпил, не замечая и замечая, что все же что-то уже изменилось и в этой комнате, и в Любе, и в нем. Словно бы что-то уже наклонилось и теперь станет наклоняться все круче и круче, пока не останется ничего, кроме как отпустить ладони и заскользить, вниз и только вниз, набирая и набирая скорость.
– Не делай вид, – жестко начал он с тех же слов, – что ты здесь впервые. Я думаю, ты все же догадалась, почему я сказал тебе тогда, что мы могли бы встретиться еще один раз.
Она как-то странно, шумно задышала.
– Ну-у…
Голос ее задрожал.
– Ну, – продолжила, еле справляясь с дыханием, – тебе же понравилось делать это… А это моя работа.
– Не ври, ты же не блядь! Ты сказала, что в этой роли ты делала это в первый раз.
Что-то чудовищное, неумолимое и безжалостное, что теперь словно бы поменяло свое направление и что теперь наконец-то начало двигаться от него к ней и проникать в нее.
– Так это или не так?! – почти выкрикнул он.
– Да, – испуганно ответила она.
«Как бабочка, уже приколотая к цветку моего ковра».
Он почувствовал в себе зло. Его изначальная священная ненависть словно бы наконец вернулась к нему, и где-то глубоко в себе, он усмехнулся:
«Так зачем же мне кончать еще и с собой?»
И рассмеялся вслух.
– Ты, что, сумасшедший? – она попыталась встать. – Блин, да тебе терапия нужна, а не проститутки!
И тогда он засмеялся еще и еще громче, и сделал шаг к письменному столу:
– Так во-от же она, те-ра-пи-ия!
И выдвинул ящик и достал эти таблетки – в серебряной, разворачивающейся сейчас с каким-то волшебным легким звоном фольге.
Таблетки были маленькие и теперь они словно бы как-то странно светились в этой своей маленькой аккуратной белизне.
Люба так и не успела встать, она лишь подняла голову и с каким-то детским удивлением смотрела на стоящего перед ней Евгения и на то, что он держал в руках.
И словно бы над ней возвышался не он, а какой-то темный лучезарный ангел. Ангел с невидимыми крыльями из черного света, прозрачными, как черный шелк, когда через него смотришь на солнце.
– Это действительно яд, – тихо сказал он. – И… все должно произойти часа через три.
Он замолчал. Ошеломленная, она не знала, что ответить.
– Ты можешь сейчас встать и уйти, – сказал тогда он. – Может быть, я и ошибся, выбрав для этой роли тебя.
