14
Он открыл дверь, вошел. Это была комната его сына. Диван, где Виктори лежал, слушая музыку – его Роджера Уотерса и Рихарда Вагнера, своего Тилла Линдемана из «Раммштайн». Новая стереосистема и старые колонки, которые он ему отдал. Плакаты по стенам – от «I believe in me» Джона Леннона до «I hate myself» Курта Кобейна … Тихо подошел кот и потерся о его ногу. Он сел на диван. Призрачный мир его мальчика еще пронизывал эту комнату. Он вспомнил, как хотел написать его портрет, поймать эту пронизанность, это незнание, яркую цветную полуслепоту, как у каждого молодого существа – фантазии и нежелание присутствовать по эту сторону, где двигаются только согласно диаграмме, ни шага в сторону. «Так и не написал…» Он посмотрел на стену – фотография, на лодке. Рядом другой снимок, где Вик сфотографировал сам себя. «Зря отпустил его… А что я мог сделать?.. Эта Лиза…» Он снял со стены ее фотографию, пришпиленную иголками, которую сделал Виктори. «Красивая или некрасивая?.. Все же не мой тип…» Он вспомнил, как она, Лиза, сидела у них на кухне, Виктор привел ее в первый раз, познакомиться, она трогала свое лицо и еще руку, самое плечо, что-то не то показывая, не то отковыривая. Глупо улыбалась. У нее была веснусчатая кожа. Пили чай. Она говорила, что ей вредно загорать, что она не любит молоко, еще что-то про линзы, про блюдце с линзами на дне, блюдце, которое она утром находит чуть ли не наощупь. Виктори, завороженно глядя на нее, глотал всю эту чепуху, что-то еще про ее тридцать три болезни, про то, как она оступилась и полетела по лестнице вниз и ее случайно подхватил сам декан… Он вглядывался в фотографию и вдруг задал себе какой-то странный вопрос: «А мог бы я влюбиться в нее?» Он продолжал вглядываться в ее лицо и вдруг подумал, что кого-то она ему очень напоминает. Но кого? Снова приколол булавками к стене, подошел к столу, включил компьютер Вика. Нет – никаких и-мейлов… На мониторе стояла бронзовая статуэтка Натаранджи. «Да, я подарил ее Виктори на день рождения». В кольце бронзового огня Шива исполнял свой танец. Он взял статуэтку в руки. «Когда-то я интересовался и этими делами». Перевел взгляд на этюд женской головы, который Виктори повесил над своими фотографиями. «Я нарисовал его, когда был таким, как ты. Двадцать лет тому назад». «Папа, а почему ты вообще решил стать художником?» «Как тебе сказать, Вик… Мальчиком я хотел, чтобы все девочки любили меня и только меня… Я довольно долго не понимал, как это девушки могут целоваться с другими парнями… любить их, когда есть я… Однажды в метро даже хотел подойти… Как ее звали?.. Насмешки… Потом бесполезный бокс против соперников… И вдруг это слово «художник», которое почему-то так их завораживало… И еще эта магическая фраза «я хотел бы написать ваш портрет»… И в конце концов ничего кроме бессмысленной и жадной ебли… Клара, которую я… которую я тебе…» Он опустил голову, вышел и вернулся с бутылкой водки, вспомнил, как пил здесь с Виктори накануне своей второй свадьбы. На утро к бракосочетанию, по желанию Нины непременно во дворце, приехали ее родители, отец, который был с ним почти одного возраста, и мать. Фельдшер в деревне, отец ее правил бабки лошадям и колол свиней, а он – Павел Георгиевич – только что закончил свой автопортрет в полупрозрачном платье, с просвечивающим эрегированным фаллосом. Фельдшер снял свои маленькие картофельные какие-то очки, близоруко, почти вплотную рассматривая картину… «Папа, это шутка искусства», – засмеялась Нина, беря отца за коричневую земляную руку и осторожно оттягивая назад. «Шутка искусства, – фельдшер сделал вид, что засмеялся. – Ге-ге, столица». Нина, вся красная, умоляюще смотрела за спиной отца на жениха. Ему тоже стало неловко, накануне они чуть не поругались, но он наотрез отказался снять («Хотя бы на время!») этот свой автопортрет и повесить что-нибудь другое. («Раз я такой, значит, я такой! Я же говорил тебе, что это моя личная магия!» «Не забудь тогда хотя бы выключить за собою в туалете свет!») Но сейчас перед этим встающим в пять утра доктором животных он и в самом деле чувствовал себя неловко и жалел, что не послушался своей будущей жены. «Вы, уж, извините, что с нас, с сумасшедших, взять, – сказал он, отводя взгляд. – Шалим-с иногда. За это нам и платят. Я, кстати, надеюсь это продать за четыре тысячи долларов». Он достал хрустальные бокалы, привезенные еще отцом его отца, графом по линии Шереметьевых, из Англии. Разлил шампанское и засмеялся: «Нас мало избранных…» «А вот и яичница! – румяно закричала теща, вбегая со сковородкой. – Я тута не стала возиться с тарелками, еще намоемся с гостей. Паша, ты уж не возражаешь, – обратилась она к нему, улыбаясь во все свое добродушное оладушное лицо, – прямо со сковородочки вдвоем, с Архип Филлипычем?» Архипом Филлиповичем звали тестя, которому он представился просто как Павел, ибо, как сказала теща, зять перед тестем должен быть без отчества.
Теперь, один в комнате Виктори, вспоминая обо всем этом, он налил себе еще. «Но ведь я женился на Нине, а не на ее родителях… Ведь она меня и в самом деле… Меня, неудачника… Не дает пить… А я вот, когда ее нет, опять». Он выпил и налил еще. Как это у Камю: «Не быть любимым – всего лишь неудача. Не любить, вот несчастье». Он усмехнулся, вспоминая, как однажды, когда они еще не поженились, он случайно открыл ее записную книжку, она тоже выписывала иногда, как и он, цитаты из классиков. Он прочитал тогда, кажется, из Розанова: «Он любил ее, как грех любит праведность, и как кривое любит прямое, и как другое – правду».
И теперь эта ее ненависть к его сыну. Словно Виктори ворует его у нее. Но ведь Виктори просто любит своего отца, также, как и отец любит своего Виктори.
Он сел на диван и поставил бутылку на пол между ног, потом снова взял, снова налил, глядя на фотографию «на лодке»: «Однако папочка нашел способ и попытался тогда сплавить сына в Америку». Вдруг пьяно засмеялся:
– Христос, я же тебе храм нарисовал! Что же Ты нас не спасаешь?
И подумал: «Мстишь за магию».
Выпил залпом.
15
Дипендра сидел за столиком один. Элегантный негр-официант в фосфоресцирующей белой блузе учтиво наклонился, ставя перед ним очередной «джек дэниэлс». Каждый раз незнакомец давал хорошие чаевые, каких давно уже здесь, в этом ночном клубе, не давал никто. Негр клал деньги в поясную сумочку, где было два отделения, одно из которых для чаевых. Подхватив пустой бокал и поставив его на поднос, официант элегантно заскользил между столиками дальше. Принц посмотрел вслед удаляющемуся негру, пытаясь разглядеть, что же так коричнево лоснится чуть ниже фосфоресцирующего края блузы – собственная ли кожа негра или кожаный декоративный пояс. Но в зале было слишком темно, хотя, впрочем, не настолько, чтобы не быть уверенным, что ниже негр был одет в черное, подчеркнуто облегающее трико. Дипендра подумал, что в синем фосфоресцирующем свете ламп этот пластично движущийся между столиками человекозверь и в самом деле безукоризненен.
Это был уже третий «джек дэниэлс», а они все не начинали. Принц давно уже догадался, куда он попал. Случайный прохожий посмеялся над Дипендрой, когда тот спросил его, где здесь можно снять девочек. Теперь Дипендра вспомнил с какой странной ухмылочкой парень в бейсболке указал ему на этот бар. «Да, да, вон там, свернешь в переулок с Джефферсон стрит, – и добавил, осклабившись: – У них там сегодня классные девочки. Драг-шоу». Дипендра дружелюбно кивнул парню и направился к перекрестку.
