– И «Доллз», и Давенпорт.
Официант принес «джек дэниэлс» и непальские закуски.
– А тех американских баб, оказавшихся переделанными мужиками?
– Драг шоу?
– Да не драг, а дрэг.
[2]
Весь этот феминизм.
Дипендра усмехнулся и разлил. Поднял свою рюмку:
– Ладно, за наш венценосный пол. Чтобы стоял.
– Как град Петров.
– Что?
– Петр был наш царь. Пушкин так сказал.
– Поэт?
– Да.
– Правильно, – он усмехнулся.
Мы чокнулись и выпили.
И снова повисла пауза. Я чувствовал, что Дипендра хочет мне что-то сказать и не решается.
– Ну… как ты? Расскажи. Ты женат? – спросил наконец он.
– Нет, – я грустно усмехнулся, вспоминая Лизу и почему-то слова отца «а ты уверен, Вик, что это та женщина?». – Но я здесь со своей девушкой.
– Как ее зовут?
– Лиза.
– Ли-за, – повторил он по слогам, стараясь скопировать мою русскую интонацию.
– Хотя мне почему-то иногда хочется называть ее Майя, – вдруг, сам не зная почему, сказал я.
– Все женщины – майя, – усмехнулся Дипендра, он помолчал. – Рамакришне было дано однажды видение. Молодая прекрасная женщина вышла из вод Ганга. Легла на песок. И вскоре родила сына. Она нежится с ним, укачивает, лелеет. Вдруг преображается в ведьму. И разрывает младенца на куски. И снова скрывается в водах священной реки.
Этот небольшой рассказ почему-то глубоко тронул меня, и я молчал, не зная, что ответить. Почему-то вспомнилось и детство, поездки к бабушке на такси…
– Я о своем, – мягко сказал Дипендра, кладя свою руку поверх моей.
– Да это обо всех.
– В индуизме все двоится. Даже богиня смерти Кали, черная и кровавая, может преобразиться в красавицу. Так она является герою, прошедшему через испытания… Так, что, твоя Лиза тоже в Катманду? Хотел бы я ее увидеть.
– Она в отеле. Но ты же просил, чтобы я пришел один.
– Да, прости… Я был бы рад познакомиться с твоей девушкой, также как и с удовольствием бы представил вас и своей жене, но….
Он снова нахмурился и замолчал.
– Так ты женился? – спросил я.
– Да.
Дипендра открыто улыбнулся:
– На Девиани?
– Не забыл!
– Так за это надо выпить, – сказал я, беря бутылку и разливая «джек дэниэлс» по рюмкам. – За тебя, за Девиани, за вас!
– Твое здоровье, – засмеялся Дипендра.
Мы чокнулись и выпили. Алкоголь наконец ударил мне в голову.
– Молодец! – весело сказал я..
– А у нас вот тут кое-кто не рад, – вдруг мрачно сказал Дипендра, снова разливая.
Он поднял рюмку и снова на этот раз молча со мною чокнулся. Выпил залпом. Я последовал его примеру. Лицо его вдруг как-то жестоко исказилось.
– Твои родители? – спросил я осторожно.
Он отрицательно покачал головою и вдруг поднял на меня свой ясный и печальный взгляд:
– Клавдий.
– Клавдий? – переспросил я, не понимая.
– Клавдий, мой Горацио.
Я понял. И не знал теперь, что ему ответить. Что мог бы сейчас ответить своему принцу Горацио?
– И ты… даже ты ничего не можешь сделать?
– Могу… Но я могу и не успеть, – спокойно ответил он. – Религия у нас здесь, знаешь, жестокая. Там, у вас, на Западе, религия – это больше культура. А здесь – ритуал.
Он помолчал и, как-то странно усмехнувшись, добавил:
– Порой смертельный.
Минуты две мы молчали, он закурил. Потом вдруг, затянувшись, посмотрел куда-то поверх моей головы, едва заметно кивнул и, спокойно выпуская дым, стал собираться.
– Что такое? – спросил его я, оглядываясь.
Ничего особенного я не увидел. В зале все было, как обычно, – ели, выпивали, на столиках курились сандаловаые палочки. По стенам висели маски и горели свечи. Музыканты тихо играли какие-то однообразные печальные раги.
– Что случилось? – повторил я тревожно.
– Мне подали знак, что пора уходить, – спокойно сказал Дипендра.
Он поднялся, я угрюмо поднялся вслед за ним. Он положил деньги под счет и, взглянув на меня, как-то лихорадочно рассмеялся:
– Ну, ну, выше нос.
Глаза его блестели. Помедлив с какое-то мгновение, он вдруг тихо, но твердо сказал:
– Я ухожу… Но прежде я хочу сказать тебе одну вещь, – он посмотрел мне прямо в глаза, взгляд его был чист и ясен. – Запомни, Вик, что бы не случилось, и кто бы и что бы потом не говорил, и чем бы не клялся, принц Дипендра никогда не поднимет руку ни на своего отца, ни на свою мать.
Он крепко меня обнял.
– Дипендра… – сказал я, глотая слезы.
Он был для меня сейчас как брат, как отец, а может быть, и больше. Он молчал. Наконец строго, по-военному, отстранил меня за плечи:
– Прощай … Ну же…будь мужчиной.
Я нагнулся над свертком с принесенной для меня одеждой. Новая белая с черными полосами роба. Длинные узкие рукава, которые должны завязываться за спиной, стягивая локти. Я покачнулся, чувствуя, что еще немного и потеряю сознание. Один из палачей сделал ко мне шаг. Но я отстранил его жестом, сказав, что одену эту робу сам. Черную с белым робу смертника. Я все же вспомнил. Я вспомнил то, что я должен был забыть. Когда Дипендра исчез из зала, ко мне подошел какой-то маленький человек в пестрой национальной шапочке и, как-то странно заглянув мне в глаза, вдруг щелкнул меня в лоб указательным пальцем. Зал поплыл у меня перед глазами и я обнаружил себя уже подходящим к калитке отеля, где мы остановились с Лизой. Я и в самом деле все забыл. И думаю об этом позаботился Дипендра. Но сейчас я вспомнил. «Сейчас, когда они будут меня убивать…» Я вдруг затрясся, сглатывая подступающие к горлу комки какой-то горечи. Грубая, не моего размера, какая-то негнущаяся роба. По правилам я должен был одеть ее на голое тело. «Холодная и деревянная, как…» Дрожащими пальцами я кое-как застегнул пуговицы «пиджака». Меня повели по коридорам. Два палача, четыре солдата и впереди гуркх с факелом, освещавшим мокрые какие-то, каменные стены и низкий закопченый потолок. Скользнула ящерица. Какая-то священная неправда была в том, что это дрожащее, еле идущее сейчас по коридорам тело, – моё, и что мне от него никуда не деться, что скоро его будут… что будут?.. рубить, как мясо?… вешать, как мешок с овсом?.. а что будет со мной? Словно бы чугунная плита придавила все мое существо и мешала мне даже разрыдаться. Это было нелепо, абсурдно, но это все происходило. Происходило сейчас. На самом деле. Протекало во времени. Казнь словно бы уже началась и я ее претерпевал. Я как будто бы уже врастал в смерть или смерть врастала в меня, что было теперь одно и то же. Еще один поворот, слегка фосфоресцирующая бахрома плесени, замерший в углу голубоглазый скорпион, которого не заметят палачи и солдаты, и который останется живым. А я?.. А я словно бы уже был не я. Лишь какие-то жалкие, шаткие, обнажившиеся вдруг подмостки, на которых со злорадством разыгрывали что-то огромное, беспощадное, бессмысленное. Где-то в глубине моего существа, в этой бездне нескончаемого клубящегося какого-то кошмара всплыла вдруг отчетливая фраза, я как услышал чей-то до боли знакомый голос: «Подумайте вот над чем, Вик: вас просто устраняют, чтобы вы ничего не рассказали о своей встрече с принцем». Как белая лента, фраза эта переливалась по черным бегущим куда-то волнам. То тонула, то снова всплывала. Безличная насмешка. У всего этого процесса есть, оказывается, простая логическая причина. «Но, ведь, я даже не свидетель!» Я вдруг почувствовал, как мне словно бы проволокой выворачивают мозг, что еще несколько шагов по этому узкому душному коридору и я сойду с ума.
